КОНЕЦ ИСТОРИИ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

Отклика на данную брошюру со стороны знакомых мне историков, Александра Тарасова (скорее всего, по причине состояния здоровья), Сергея Новикова не последовало, а профессор Михаил Суслов увидел в ней лишь «нападки» на Сталина. Коррекция книги в соавторстве с Е. В. Куклиной, составной частью которой является брошюра, затянулась не неопределенный срок. Поэтому брошюра публикуется заранее и без коррекции профессиональных историков.

Б. Ихлов

КОНЕЦ ИСТОРИИ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

Борис Ихлов

МАНДЕВИЛЬ ПРОТИВ ФУКУЯМЫ

Мигель де Сервантес Сааведра известен широкой публике в СССР исключительно по роману «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий».

В то время середины XVI-XVII веков, когда Сервантес писал свой роман, в Испании торжествовала контрреформация.

31 октября 1517 года Мартин Лютер прибил к дверям виттенбергской Замковой церкви свои «95 тезисов», в которых выступал против злоупотреблений католической церкви, в частности, против продажи индульгенций. С этого момента началась Реформация. Ее базис - преодоление феодальной раздробленности и возникновение централизованных государств, ее окончание - подписание Вестфальского мира в 1648 году, по итогам которого религия перестала играть существенную роль в европейской политике.

Однако путь к Вестфальскому миру лежит через церковно-политическую реакцию, возглавленную папством. Ее видимая цель - восстановить позиции, утраченные католицизмом в ряде стран в 1-й половине XVI века.

Краткая справка. «Контрреформация была одним из проявлений феодальной реакции, охватившей не только экономическую и политическую, но и идеологическую сферу. Она стала религиозной формой контрнаступления феодальных сил, пытавшихся упрочить феодальный строй в эпоху его начавшегося разложения.

Главными орудиями Контрреформация были инквизиция, монашеские ордена, римская курия. Инквизиция, реорганизованная в 1542 в одну из конгрегаций римской курии и подчинённая непосредственно папе, развернула в католических странах борьбу с передовыми идеями, свободомыслием, наукой, всеми проявлениями реформационной мысли (особенно упорно преследовались народные направления Реформации). На костре были сожжены Джордано Бруно, Джулио Ванини, подвергнуты преследованиям Томмазо Кампанелла, Галилео Галилей и многие другие передовые мыслители.

Самое активное участие в Контрреформация принял созданный в 1534-40 орден иезуитов. С помощью иезуитов и других сил католической реакции папству удалось на Тридентском соборе (1545-63) добиться, в частности, признания безусловного авторитета папы в делах веры, введения строгой церковной цензуры, издания «Индекса запрещенных книг» и т.п. Решения собора стали своего рода программой Контрреформации. Было принято так называемое Тридентское исповедание веры, которое должны были подписать все духовные лица. Всякое отклонение от него рассматривалось как ересь и преследовалось.

В ходе Контрреформация в Риме был создан ряд учебных заведений для специальной подготовки католического духовенства, направлявшегося прежде всего в страны, которые были ареной наиболее острой борьбы между силами Реформации и Контрреформация (Германия, Нидерланды и др.). В ходе Контрреформация иезуиты захватили в свои руки многие университеты, в свою очередь становившиеся орудием католической реакции. В числе церковных деятелей, наиболее рьяно проводивших Контрреформация, - римские папы Павел III, Павел IV (до избрания папой - кардинал Карафа), Пий IV и др., кардинал Карло Борромео, иезуит П. Канизий и многие другие.

Контрреформация не ограничивалась деятельностью учреждений католической церкви. Она активно проводилась также государственной властью ряда стран: Габсбургами в Испании и в «Священной Римской империи», Максимилианом Баварским, Сигизмундом III Ваза в Польше и др. Сторонники Реформации подвергались преследованиям государства; издавались специальные государственные указы, требовавшие от протестантов возвращения в «лоно католической церкви» под угрозой высоких штрафов, изгнания из страны или даже казней. Одним из проявлений Контрреформация была борьба за возвращение католикам земель, утраченных ими в ходе проведения Реформации (издание Реституционного эдикта 1629 императором «Священной Римской империи» Фердинандом II). Под знаменем Контрреформация Испания вела борьбу против Нидерландской буржуазной революции XVI в. Габсбурги подавляли освободительное движение покорённых ими народов, боролись за осуществление идеи создания «мировой христианской империи» (во время Тридцатилетней войны 1618-1648 и др.).

Сплотив силы феодальной реакции, Контрреформация укрепила положение папства и католической церкви (восстановив католицизм и подавив реформационные движения в ряде стран), временно задержала натиск сил нового, буржуазного общества.» (БСЭ)

Со дня смерти Сервантеса 23 апреля 1616 г. до английской революции оставались три десятилетия. Он умер в тот же год и даже в тот же день, что и создатель величайшего рыцарского романа – Шекспир.

Утверждают, что «Док Кихот» был пародией на традиционный рыцарский роман. Да и на всю отживающую свой век феодальную эпоху. Позднее появились внеисторические версии, в том числе в советском кинематографе, где Рыцарь Печального Образа олицетворял собой всё возвышенное, что содержится в человеке, но томится под спудом его низменных страстей. Вот слова Дона Кихота в фильме: «Это счастье – увидеть под этими уродливыми масками прекрасные человеческие лица…»

И. Нусинов пишет по этому поводу:

«Дон Кихот был пародией не только на рыцарский роман, но и на всю схоластическую ученость и даже на некоторые, уже ставшие к тому времени штампом, приемы литературы Ренессанса. Осмеяние этих омертвевших и закостеневших форм - в жалобах автора на свою неспособность обставить свое произведение аппаратом примечаний, сносок, цитат и прочей ученой рухлядью, ложнопоэтической риторикой и патетикой, в советах друга порвать с этими обычаями. Еще больше - в его советах, как симулировать свою ученость, симулировать поэтический талант, как создать видимость связи со знаменитыми покровителями: «… У вас не хватает сонетов, эпиграмм и хвалебных слов, сочиненных особами важными и титулованными. Сочините их лично, наградите их какими-нибудь именами, приписав их хотя бы Иоанну Индейскому или императору Трапезундскому…»

Те, кто помнит «содержание» доперестроечных газет «Правда» или «Известия», могут прочувствовать это неудержимое желание насмешки.

Рыцарь был одной из основных фигур феодализма, пишет Нусинов. Он был внешняя опора режима, но он также олицетворял ряд идеологических категорий феодально-католического порядка. Он служит божьей матери, «великой заступнице всех сирот и немощных», всех несправедливо обиженных, с превеликим героизмом и жертвенностью борется за торжество справедливости. Он так печется о славе своей дамы потому, что она символизирует матерь божию. Он превыше всего ставит честь воина. Он - носитель всех тех моральных, религиозных и правовых норм феодализма, чьим физическим защитником он был. Но феодальный мир умирает. Ему на смену идет капитализм. Мелкое дворянство разоряется. Ему предстоит приспособиться к новой городской торгово-капиталистической культуре. Его сознание разорвано между прекрасным для него, но безвозвратно ушедшим, феодальным прошлым и - чуждым ему, но реальным, буржуазно-торговым настоящим. …

Он жалок и смешон, потому что он механистическое подражание величественному прошлому. История отошла от него на тот шаг, который отделяет великое от смешного. … Настоящее — это торжество торговой буржуазии. Будущее - это раскрытие ворот капитализму. …

Реален ли вообще Дон Кихот? В разложившейся царской монархии таковых не наблюдалось. Вернадский описывает общество ее защитников: «И передо мной промелькнул Государственный Совет, где я мог наблюдать отбор «лучших» людей власти… Чудный Мариинский дворец, чувство старых традиций… Несомненно, среди них были люди… с большим внутренним содержанием, таких, как Витте, Кони, Ковалевский, Таганцев т др. Но они не задавали тон. В общем – ничтожная и серая, жадная и мелкохищная толпа…» Ни Витте, ни Кони не претендовали на роль борцов за старое, разве что Таганцев, что тоже под сомнением. Но ни на кого нельзя примерить плащ Дона Кихота. Монархия была омерзительна настолько, что смеяться над ней не представлялось необходимым, как смеялись над десятками дряхлых партийных руководителей, одновременно ушедших на пенсию: «Старый член, старый член, старый член Политбюро вдруг ушел по состоянию здоровья. От чего, от чего, от чего же так мудро? Знать, созрели объективные условья…» И тогда на митинге к микрофону встал прекрасный артист Михаил Ножкин и начал обличать прозападных «демократов», взалкавших проклятой частной собственности, джинсов, видеомагнитофонов и тойот… Стало быть – реален.

И не только реален, но в туже эпоху Сервантеса становится из бессильного, пародийного, подвергнутого насмешкам - просвещенным, действует далеко не в одиночку, как розенцрейцеры, масоны, иллюминаты…

Решительно и определенно, продолжает Нусинов, высказывается о Доне Кихоте Байрон. Его задачи те же, что задачи Дона Кихота: «В беде помочь я был бы людям рад, хотел бы зло искоренить словами». Но опыт Дона Кихота доказал тщету таких желаний. Толпа судит о Доне Кихоте по его внешности: «он толпу смешил», но его единственное стремление лишь «борьба со злом», «пороки он клеймит и хочет, чтобы сильный был в ответе, когда не прав. Безумец лишь на вид, друг чести, Дон Кихот. Грустней морали той эпопеи сыщем мы едва ли». …

Вывод из книги Сервантеса кажется Байрону столь печальным потому, что Дон Кихот для него - знамя подлинной борьбы, между тем как толпа превратила это знамя в колпак паяца. Нет для Байрона прекрасней тех задач, которые Дон Кихот поставил перед собой. …

Во многом родственную взглядам Байрона оценку Дона Кихота дает Тургенев. Он отказывается видеть в нем только «фигуру, созданную для осмеяния старинных рыцарских романов». Для него Дон Кихот — «высокое начало самопожертвования». Он и Гамлет образуют вместе «два конца той оси, на которой вертится человеческая природа». Для Тургенева «Дон Кихот - вера прежде всего; вера в истину, доступную постоянству служения и силе жертвы».

Из двух сил, которые, по мнению Тургенева, «суть основные силы всего существующего», - из эгоизма и жертвенности, «косности и движения, консерватизма и прогресса» - Дон Кихот представляет последнюю силу... «Когда переведутся такие люди, как Дон Кихот, пускай закроется навсегда книга истории: в ней нечего будет читать».

Восторженное отношение к Рыцарю печального образа сохранится еще на столетие. Мигель де Унамуно скажет: «Дон Кихот – это душа Испании.»

Если в Доне Кихоте Тургенев видит вечное выражение героической личности, то в Санчо-Пансо он усматривает сущность массы - воплощение ее лучшего свойства, которое заключается и в способности счастливого и честного ослепления, в способности бескорыстного энтузиазма, презрения к прямым личным выгодам, которое для бедного человека почти равносильно презрению к насущному хлебу. …

Санчо-Пансо — воплощение этой массы и ее великого, всемирно-исторического свойства следовать за личностью энтузиаста и провидца (выделено мной, Б. И.). Дон Кихот - гениальное воплощение этой личности.

Схема предельно проста, как и у либерала Ортеги-и-Гассета. Руководить могут лишь те, которые слышат подземный гул истории. Люди, обладающие особым качеством, по выражению Сталина – орден меченосцев.

Тургенев, пишет далее Нусинов, дал наиболее яркое, законченное выражение интерпретации Дона Кихота как великого энтузиаста, как символа вечного стремления человека к идеалу, к истине и справедливости, его безграничной веры и столь же безграничной жертвенности, констатирует Нусинов. Этот взгляд развивали до и после Тургенева многочисленные авторы. Этот взгляд продолжал быть в домарксистском литературоведении господствующим, несмотря на то, что ряд исследователей - Галлам, Тикнор, Сент-Бёв, Г. Львов, Н. Стороженко и другие - противопоставляли так называемому философскому истолкованию историческое истолкование.

Дон Кихот и Санчо-Пансо повторяются. Гейне, как и Тургенев, утверждает, что личность, стремящаяся преодолеть ограниченное настоящее — это всегда Дон Кихот, тогда как массы, следующие за ней, суть Санчо-Пансо.

Итак, по мнению Байрона, Тургенева, Гейне, Дон Кихот является главным двигателем прогресса, донкихотизм - выражение величественного и героического в человеке, Санчо-Пансо - способность масс верить и надеяться на Дона Кихота, способность следовать за ним.

Байрон - писатель разложившейся, обедневшей родовой аристократии, не сумевшей приспособиться к новым буржуазным условиям, - в своем творчестве до крайности созвучен рыцарю печального образа, отмечает Нусинов. Герои Байрона - «люди безумные, беспокойные и беспочвенные скитальцы, пережившие свой класс и не слившиеся с каким-нибудь другим. Чужие в современности, они любят уходить в созерцание обломков прошлого величия. Центральный герой Байрона, однако, не только скиталец и одиночка, но и бунтарь» (Фриче).

Бунтарь, бессильный изменить мир и противопоставляющий его реальной силе свою романтическую веру, Байрон и создает культ «романтика веры» Дона Кихота. Социально одинокий в своей романтической вере - нет больше рыцарей, которые вместе с ним совершали бы «крестовые походы» за его романтическую правду, - он готов послать проклятие по адресу Сервантеса, сатира которого «дух рыцарства в Испании сгубила» и который своей «насмешкой жизнь ее расстроил». Романтик, надеющийся победить дело жизни словом рыцарской истины, он считает, что вместе со смертью Дона Кихота умерла доблесть, видит в Доне Кихоте воплощение доблести и мудрости и от неудачи Дона Кихота приходит к обобщающему пессимистическому вопросу: «Ужели доблесть только светлый сон, на деле же миф или светлое видение из царства грез? Ужель Сократ и тот лишь мудрости злосчастный Дон-Кихот?»

Байроновский образ Дона Кихота - не результат исследования текста Сервантеса, а социального бытия самого Байрона. Точно так же лишь в живой социальной действительности Тургенева и Гейне коренится их истолкование «Дона Кихота».

Погибал русский феодализм, продолжает Нусинов. Крепостничество доживало последние дни. И социальная группа Тургенева, теряя свои права на мужика, готова была каяться в своих грехах против него. Но если она не могла ускорить или задержать освобождение, то она совсем бессильна была что-нибудь сделать против того, чтобы вышедший из огня крепостничества крестьянин не попал в полымя капитализма. Бессильный утвердить свою социальную волю и потому безвольный, как Гамлет, вошедший в литературу с клятвой освобождения народа на устах, Тургенев объявил Гамлета и Дона Кихота двумя осями человеческой истории. В своем бессилии творить новую, ему угодную, социальную жизнь он покорился Гамлету и востосковал по Дону Кихоту и его прославил.

Несколько иные были корни идеалистического толкования «Дона Кихота» Гейне. Байрон и Тургенев были писателями таких социальных групп, которые потому за социальную новь, что старый мир распался. Они были писателями дворянства, Гейне — поэтом радикальной мелкобуржуазной интеллигенции. Он - бессильный порыв к новой жизни, не потому что его породил старый класс, а потому что новый класс, немецкая буржуазия, пришел с большим историческим запозданием.

Ее жирондисты представлены лишь теми трусливыми и ограниченными профессорами, депутатами национального собрания, о которых в народной песенке поется: «Fünf und siebzig Professoren! Vaterland, du bist verloren», а класс самого Гейне, немецкая мелкая буржуазия, в наиболее героические дни 1848 представлял лишь до крайности жалкую пародию на якобинцев.

То, что Гейне был выразителем той социальной группы, которая получила слово на трибуне истории благодаря распаду феодального мира, помогло Гейне разглядеть исторические корни «Дона Кихота» Сервантеса. Он прекрасно учитывает, что первопричиной создания «Дона Кихота» была борьба с рыцарской идеологией, выраженной в рыцарских романах. Он сознает, что нет никаких оснований зачислять Дона Кихота, как бы он ни был за истину и справедливость, в борцы против монархии и церкви.

Но немецкая мелкая буржуазия, точно подмечает Нусинов, могла продемонстрировать в 1848 «лишь очень тощую клячу, очень ветхие доспехи и такое же ветхое тело». Она так же мало смогла продвинуть Германию вперед, как Дон Кихот в состоянии был повернуть колесо истории назад. То, что немецкий мелкобуржуазный демократ 1848 так же мало походил на якобинца 1793, как и Дон Кихот на рыцаря эпохи расцвета феодализма, - вот это обстоятельство привело к тому, что Гейне заметил в Доне Кихота не только «смешную сторону Дона Кихота», которая «заключается в желании рыцаря воскресить давно отжившее прошлое». Он еще «узнал на опыте» хилой немецкой мелкой буржуазии, «что такое же неблагодарное безумие стараться слишком рано ввести будущее в настоящее», имея при этом «возможность выставить против тяжелых интересов дня лишь очень тощую клячу».

Гейне, как и Тургенев, был представителем таких социальных групп, которым не дано было осуществить свою волю; за Гейне, как и за Тургеневым, не было действенных, социально-активных масс. Они склонны были поэтому в жертвенной личности видеть двигателя прогресса, противопоставляя ей покорные безвольные массы, которые слепо и честно следуют за ней. Они это делали именно потому, что за ними не было масс.

Еще больше, чем Тургенев, Гейне знал горечь и обиду «пощечин фарисея» — буржуазии. Неудивительно, что ему так близок удел «рыцаря печального образа» и что он через его удел возводит в абсолют свой опыт реалистического романтика.

Дон Кихот, пишет Нусинов, не тот, кто терпел поражения в революционных боях, а тот, кто в дни революционных боев звал защищать ветошь истории. Дон Кихот не тот немецкий коммунист, который организовал гамбургское восстание, а тот, кто в дни гамбургского восстания верил, что спасение немецкого пролетариата в всеобщем избирательном праве, не замечая, что формальная демократия — это сейчас Дульцинея Тобосская, а главное, что как средство против социальных обид империалистического богача она еще менее действительна, чем речи Дона Кихота, адресованные Хуану Альдула, богачу из деревни Кинтанар, в защиту избиваемого им мальчика.

Дон Кихот - всегда порождение прошлого, никогда не путь к будущему, считает Нусинов. Всегда ли? Нет, он обозначает второй тип Донов Кихотов: в том случае, когда Дон Кихот подходит к воротам будущего, он тоже тщетно стремится открыть эти ворота ключами, изготовленными в мастерских прошлого. Таким Доном Кихотом был Фурье, непреклонную веру которого прославляет Тургенев за то, что Фурье «ежедневно, в течение многих лет ходил на свидание с англичанином, которого он вызывал в газетах для снабжения ему миллиона франков на приведение в исполнение его планов и который, разумеется, никогда не явился».

Тургенев, однако, не сознает, что идеализированный Дон Кихот является для него, как и для всех идеализирующих Дона Кихота, тем англичанином, которого они тщетно ждут, ибо исторический процесс движется не Доном Кихотом, а теми, кто Дона Кихота преодолевает (выделено мной, Б. И.), своим смехом разрушает его.

Однако Тургенев не так прост, его Дон Кихот, бросающийся на мельницы отживающего мира в романе «Отцы и дети», вовсе не повод для печали автора об уходящей эпохе и не обладатель сногсшибательного благородства. Тургенев сам иронизирует над уходящей эпохой с нелепой традицией дуэли: «В нос метит…» Чтобы лучше понять роман, стоит прочесть Писарева «Реалисты», и тут же вслед за этим ответ, что ли, Тургенева: романы «Дым» и «Новь» - где нелепая пародия на кружок Герцена совмещается с образом деятельного преобразователя архаичной России – капиталистического предпринимателя. Тургенев не просто склонен к социальной нови из-за распада старого мира, как пишет Нусинов, он чувствует здоровый энергетический импульс буржуазного предпринимательства.

Так вот, всё это о нас с вами. Мы храним светлую память о славном прошлом СССР, не желая признавать, что его похоронная команда, как финансовый капитал, так и его обслуживающий персонал млечиных и сванидзе – прямое и закономерное его порождение. Мы забыли, что вчерашние идеалы оказались фальшивыми, не основанными на характере низов, не вытекающие из человеческой материи. Они оказались лишь привносимыми «сверху», как церковные проповеди для темных, несведущих, заблудших молящихся. Не так ли рабочий класс СССР десятилетиями шел за отпечатанным в газете «Правда» обликом благородного идальго, а потом оказалось, что благородный идальго и казнит без вины, и генетику угнетает, и приворовывает, да и вообще к марксистско-ленинскому благородству и революционным идеалам не имеет ровным счетом никакого отношения.

А рыцарство – разве оно действительно было столь благородным, чтобы всё лучшее из рыцарства перенести по спирали развития в будущее? Разве при зарождении феодализма или в его расцвет не были униженными и оскорбленными многообразными благородными идальго? Рыцарь считает себя настолько выше простолюдина, что даже не желает пачкать о него свой меч. Генрих Манн описывает, как один из приближенных Генриха Наваррского совершил соитие с крестьянкой, а затем вспорол ей живот и согрел в нем ноги. Как это по-рыцарски! Всё равно, что рисовать в романтичных тонах циничных убийц и грабителей – пиратов прошлого: «Вьется по ветру «веселый Роджер», люди Флинта песенку поют…» Разве не явная фальшь – нелепое восхваление дамы своего сердца? Ведь оно не «имманентно» рыцарю а привнесено извне, это лишь слепок с поклонения матери божьей. Такого рода «благородство» принимается за правду лишь монархистами и иными духовными плебеями.

Нужно быть стерильным в понимании благородства, чтобы в фильме «Три мушкетера» вставить песенку Арамиса о том, как он убивает по семь раз на неделе, при этом отнюдь не считает себя каким-то выдающимся убийцей, он элегически-изнеженно выпевает: «Но, право, я не дуэлянт…»

Вообразите масштаб непонимания истории поклонниками аристократических благородств: Людовик III воюет с собственной мамой, Бэкингем хочет договориться с Францией воевать против Испании, король воюет против гугенотов (этот момент блестяще отражен в советском фильме «Три мушкетера», где отважная четверка в перерыве между возлияниями бесстрашно убивает своих соотечественников). Наконец, власть обретет мрачный обскурант, консерватор Ришелье. А Дюма описывает придворные интрижки. Хотя даже имена эпохи «благородного рыцарства» – это вам не Ричард Львиное Сердце, имена – как клички на зоне: Людовик Заика, Гуго Аббат, Карл Лысый, Конрад Черный, Людовик III Слепой…

Но вот что интересно. Сервантес смеется над рыцарством, но не забывает о реалиях наступающего грядущего. Правда, он этому «грядущему хаму» противопоставляет не реалии прошлого, а миф о прошлом. Зато лицо этого бездуховного, алчного и беспринципного хама рисует вполне определенно. Отметим, что именно так противопоставлял Дюма благородных мушкетеров, объединившихся с королем Англии против нарождающегося капитализма в лице Кромвеля. И в советском фильме Кромвель – вообще какой-то случайный, мелкий, тщеславный и злобный негодяй, которого в истории не должно было существовать. Хуже – в фильме Кромвель из помещика превращается в какого-то мелкого буржуа, пивовара, а недалекий сумасброд Карл I – в громоотвод для небесного благородства, для казни которого просто не в состоянии найти такого низкого негодяя, который бы посмел отрубить ему голову (на деле шотландцы выдали Карла за 400 фунтов стерлингов, к тому же, как увидим ниже, король оказался государственным изменником). Историческое неведение создателей фильма и бездарность постановки искупается лишь бездарностью актерской игры (которая, разумеется, выглядит божественно в сравнении с современным школьным драмкружком в театре и кино).

Но если утверждать, что смещение по времени, шаг из эпохи в эпоху сделали из Дона Кихота посмешище, это означает грубый объективизм, почти фатализм, во всяком случае, телеологию типа «Дарвин был нужен – Дарвин родился.» Конечно, Нусинов прав – исторический процесс движут не Доны Кихоты. Но вовсе не те, кто их преодолевает – преодолеть их совсем нетрудно. Преодолевают силу, и великую. За свои права молодая буржуазия проливает кровь, и не она одна, а вместе с низшими сословиями. Это, скорее, они в тот момент являются носителями черт, которые приписывают Дону Кихоту.

Поэтому попробуем понять точку зрения Гейне, Байрона, Тургенева – ведь что-то они имели в виду «внеисторическое», константное в характере человека, которое проявляется во все эпохи. Получается, что речь идет о том, что вокруг – пустыня, обывательское болото, и это болото нужно растрясти, просветить неграмотных, увлечь за собой колеблющихся и т.п. – может быть, ценой своей жизни. Да вот не получается – потому что Дон Кихот не понимает, как устроено это болото, какими законами движется.

Пример Данко хорош тем, что Данко не нужно было понимать, как устроено «болото», оно было вынуждено вследствие объективных условий за ним двигаться.

Что же происходит? Те силы, с которыми воюет Дон Кихот, видят его беспомощность. Они высмеивают его, изолируют, наглядно показывая населению, что бороться бесполезно. Дон Кихот обретает окончательные черты – разумеется, он благороден, отважен, настоящий герой. Мужество, самопожертвование всегда вызывает уважение.

В книге начальника Петербургской охранки подполковника А. В. Герасимова «На лезвии с террористами», которую он написал в эмиграции., можно прочесть запись после очередной казни террористов: «Потом мне говорил прокурор, официально по своей должности присутствовавший на казнях террористов: «как эти люди умирали… Ни вздоха, ни сожаления, никаких признаков слабости… С улыбкой на устах они шли на казнь. Это были настоящие герои.» Они в этом отношении не были исключением: все террористы умирали с большим мужеством и достоинством. Особенно женщины. В моей памяти до сих пор отчетливо сохранился рассказ о том, как умерла Зинаида Коноплянникова, повешенная за убийство командира Семеновского полка генерала Мина, который в декабре 1905 г. подавил восстание в Москве. Она взошла на эшафот, декламируя строки Пушкина: «Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья, / Россия вспрянет ото сна, /И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» Героизм этой молодежи, надо признать, привлекал к ней симпатии в обществе.»

Уважение - и только. Как известно, большевики негативно относились к террору. Террор, по их мнению, показывает, что массы пока еще находятся в состоянии равнодушного любопытства, что казни террористов производят устрашающий эффект не меньший, чем сами теракты. И главное: террористы болтают ногами в воздухе, за спиной у них нет поддержки, нет масс.

Но Дон Кихот не понимает ситуации, не понимает, что так действовать НЕЛЬЗЯ, это только ухудшит ситуацию, что его действия – признак того, что за ним никого нет, и потому реальной силы он не представляет, что нужно «идти другим путем».

Прогресс породил не одиночек, а целые команды Донов Кихотов, жаждущих вести за собой толпы угнетенных. Внутренне пусты, они приобретают человеческое звание, отличную от массы и возвышающую над массой черту путем присваивания себе таблички: Дан Кихот. Могут быть варианты: анархисты, монархисты, кадеты, троцкисты… Все вместе они генерируются властью, поддерживаются ей и служат в качестве буфера между ней самой и самостоятельными действиями масс, например, для «выпускания пара». Современный Дон Кихот способен, конечно, изредка лечь на трамвайные рельсы, перекрыть городское движение, чем привлекает к себе внимание журналистов. Но основная его деятельность – привнесение в косную материю рабочего класса благородства и своих замечательных идей, как завещал Иван Тургенев. На фоне моря политических мошенников, обогреваемых властью, при этом вполне сходных по действиям с Доном Кихотом, средний человек уже стыдится проявить гражданское мужество. «Все, кто клеймит власти и к чему-то призывает, попросту на кого-то работает», - говорит средний человек, познавший на своей шкуре, что значит поддержать команду Донов Кихотов на выборах.

Вглядитесь в образы псевдореволюционеров, которые рисует Герцен – как мало изменилось с тех пор. И Клим Самгин Горького видит туже самую сторону «общественных активистов» еще до Октября! Больше того, Горький клеймит темные стороны большевизма уже после прихода большевиков к власти – в «Несвоевременных записках», пишет письма Ленину. Ленин же ему – в духе Сервантеса - отвечает, что интеллигенция, с которой скверно обращаются большевики, вовсе «не цвет нации, это г… нации.»

Перевернем ситуацию. Всё ли верно насчет «ключей прошлого», которыми Доны Кихоты пытаются открыть двери будущего? Тот, кто убежден, что нужно двигаться вперед так, а не иначе, без безрассудного донкихотства, может ли быть уверен, что знает механику «болота» до конца? Ведь его «правильные действия» - могут быть обратной стороной телеологии, попросту оппортунизмом, если его грамотности чуть не достает до самого-то настоящего понимания ситуации. Может, порыв Дона Кихота-экспериментатора вскроет истинную механику, и быстрее завертится колесо истории?

Все мы знаем, что возможен экспорт контрреволюции, но не революции. Для революции необходимо, чтобы созрели необходимые материальные условия. Что же, великий революционер Че Гевара был неправ, отправляясь в сначала в Конго, а затем в Боливию? Но ведь основную роль в аресте Че играло ЦРУ, спецслужба могущественного государства. А если б КГБ изолировал в Боливии ЦРУ, что тогда?

Лейтенант Шмидт своим выступлением, которое было обречено, сорвал общее, подготавливаемое большевиками, восстание. Но вот что он говорит на суде: «Пройдут годы, забудутся наши имена, но ту боевую силу, которая присоединилась к «Очакову» и тем осталась верной народу и присяге, имена этих десяти судов флота не забудут и они навсегда останутся в летописях народа. Не преступен я, раз мои стремления разделяются всем народом. Но меня судят и мне угрожает смертная казнь… Я не знаю, не хочу, не могу оценивать все происшедшее статьями закона. Я знаю один закон — закон долга перед Родиной. Да, я выполнил свой долг… Не горсть матросов, нарушивших дисциплину, и не гражданин Шмидт перед вами. Перед вами на скамье подсудимых вся стомиллионная Россия, ей вы несете свой приговор, она ждет вашего решения…». Теперь скажите: как должен был поступить Шмидт?

Однажды в полицейском участке Ленину сказали: «Что Вы делаете, неужели Вы не понимаете, что перед Вами – стена?» Действительно, зачем бросаться на ветряные мельницы? «Совершенно верно, - ответил Ленин, - стена – да гнилая, ткни – и развалится.»

Россия – отсталая страна, капитализм в ней только начал развиваться, еще вчера была аграрная революция, говорить о социалистической революции в ней – всё равно, что мечтать о капитализме в пещере. «Все мы знаем, - пишет Ленин в ответ на письмо Суханова, - что базис определяет надстройку. Но в каком учебнике написано, что нельзя сделать наоборот?» И повторяет фразу Наполеона: «Нужно сначала ввязаться в серьезную драку, а там посмотрим.» То есть, для истинного понимания необходимо, как выразился Мамардашвили, «пройти».

И так ли в расчете дело? Горький в «Пенсе о Соколе», противопоставляя приземленного Ужа безрассудному Соколу, формулирует предельно: «Безумству храбрых поем мы славу, безумство храбрых – вот мудрость жизни! О, смелый Сокол, в бою с врагами истек ты кровью, но будет время, и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни и сотни смелых сердец зажгут… Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым…»

Вы видите, насколько непрост, вариативен образ Дона Кихота: от мелкобуржуазного (бессознательного и потому смешного, неадекватного или сознательного) вредителя рабочему движению (как это и описывают Плеханов в «Социализм и политическая борьба», «Еще раз социализм и политическая борьба», Энгельс в «Коммунисты и Карл Гейнцен») до практика, который творит историю своими действиями. А практика, как говорил Ленин, исходя из работ Гегеля, – выше теории. Если же продолжить еще далее – от практика-экспериментатора до волюнтариста, насаждающего кукурузу в зоне рискованного земледелия или троцкиста с анархистом, призывающих к пролетарской революции и ликвидации государства в феодальной стране. Помните доперестроечный анекдот? Рабы вышли на демонстрацию с лозунгом: «Да здравствует феодализм!» И еще один аналогичный тоже доперестроечный анекдот, который оказался к месту лишь в наши дни: в одной африканской стране победила демократия. От радости вождь оппозиции забрался на пальму, упал и сломал себе хвост.

Разумеется, интуиция – хороший помощник, но только общественная практика позволяет отличать политическую проститутку от гениального революционера. Весь вопрос, основной вопрос для цивилизации состоит в том, что охватывает собой эта общественная практика.

Вопрос о понимании так называемого «болота» отнюдь не праздный. Когда «кавалерийская атака на капитал» не удалась, Дон Кихот, подсидев соратников по партии, отбросил ржавое копье в сторону и основал орден меченосцев. Большевики изначально назывались социал-демократами. Подразумевалось, что монархии нужно противопоставить демократию. Под демократией понималась именно власть демоса, а не избирательные кампании с «представителями» от народа, угнетающие народ от его имени. У Дона Кихота нового типа провозглашалась совершенно иная, казалось бы, отличная от анархизма, общественная механика. Та общая анархистам и сталинистам позиция, согласно которой к социализму можно перейти и в первобытно-общинном строе (были бы настоящие партийные идеологи), отходит на второй план. На первый – выступает управление «болотом» независимо от его состояния, желания и возможности. Которое, конечно, учитывается, но не особо. В этом суть сталинизма и, естественно, современного троцкизма, которые желают видеть правильное «правительство, идущее навстречу пролетариату».

Первоначально, на волне энтузиазма, на базе авторитета Ленина и большевиков, такая механика имела право на существование. Однако в течение десятилетий, когда, по выражению Бернарда Шоу, «и вот всю правду мы узнали про него», когда энтузиазм и доверие к тем, кто сменил большевиков, мало помалу улетучивались, тогда рухнула идеалистическая механика, основанная на «привнесении в сознание» партийным руководством.

Посмотрим, насколько актуально непонимание сталинистами и троцкистами ущербности идеалистического подхода к обществу на конкретном элементарном примере.

На одной из конференций пермской КПРФ я привел аналогию действиям КПРФ: «Когда вы заняты исключительно тем, что противопоставляете социализм и капитализм, вы требуете от рабочих действий, к которым они не готовы, неспособны. Всё равно, что привязать к гире ниточку и резко рвануть, материя, общественная механика вам не позволит это сделать.» На что услышал: «Надо не ниточку, а шомполами!»

По мнению Владимира Гребенникова, члена одновременно пермской ВКПб и пермской КПРФ, победы рабочих в борьбе за повышение зарплаты или в усилиях сместить с должности наиболее коррумпированных чиновников «лишь укрепляют систему». Услышав это глава пермской ВКПб Андрей Кузнецов воскликнул: «Растет человек!» Между тем такой большевик, как Шляпников, чрезвычайно гордился тем. что ему удалось «выбить» из работодателя положенные ему деньги, а сам Ленин читал Лекции по трудовому заводскому праву и отстаивал интересы отдельных рабочих в суде.

Дело не только в том, что юные сталинисты настолько безграмотны, что не понимают значения экономической борьбы. Как известно, Маркс утверждал, что всякая экономическая борьба есть борьба политическая. Дело в том, что выступления Ленина против ограничения рабочего движения экономической борьбой и против террористов, после успехов которых место «негодных» чиновников занимали еще более негодные, вместо одного царя приходил другой, предпринимались в специфических условиях подвижности рабочего класса (революционный центр перемещался в Россию). С другой стороны – во главе движения ВПЕРВЫЕ стояли социал-демократы. То есть, Ленин говорил о необходимости сделать шаг от экономической борьбы к политической. (Такая же полемика возникла при образовании политического объединения «Рабочий», часть делегатов учредительной конференции стремилась создать лишь профсоюзную организацию.) Во-вторых, Ленин, критикуя терроризм, призывал к тому, чтобы борьба одиночек не подменяла борьбу масс.

Сегодня ситуация такова, что активность не только одиночек, но целых организаций, причем довольно крупных, «разбилась о стену равнодушия масс» (Ленин, «Памяти парижской коммуны»). Рабочего движения в России практически не существует. Тот рабочий класс, который сохранился после реформ, уже видел, что такое КПСС, уже умеет не доверять руководству. Ленин рисовал механику, обратную сталинистской: идти вместе с практикой рабочих, идти на шаг впереди от практики, достигнутой самими рабочими. На шаг, а не на десять. К светлому будущему более успешно призывает церковь. Тем более на фоне отсутствия какой-либо практики рабочего движения крики о социализме есть очевидная демагогия. И рабочие это прекрасно понимают, не поддерживая так называемых коммунистов.

Действия сталинистов объективно направлены на укрепление существующей системы в России. Во-первых, их бессилие еще больше утверждает в рабочих мысль о бесполезности протестов. Во-вторых. Несколько лет назад малочисленный пермский профсоюз «Защита, занятость, законность» организовал митинг у электроприборного завода (ОАО «ПНППК»), администрация которого собиралась уволить 1300 пенсионеров. На свою беду профсоюзники позвали в поддержку различные компартии. Поскольку их представителей было значительно больше, они заняли все !микрофонное» время. Рабочие, выходящие из проходных, слышали, что враги развалили СССР, и это плохо, что ничто рабочим не поможет, кроме как возврат к социализму. Рабочие поняли, что речь идет не о них, не об их ближайших интересах. Возможно, они бы и рады устроить социалистическую революцию, но, будучи уволенными, вполне могли б до этого счастья не дожить… Их ближайшие интересы не были затронуты, потому компартии не решили даже своих собственных корыстных задач – привлечь в свои ряды новых членов. Разумеется, о решении проблем пенсионеров они и не помышляли. Но помешались под ногами. Пенсионеры были успешно уволены.

2. Попытку решить вопрос об отношении теории и практики иным, «окончательным» путем предпринял Френсис Фукуяма. Он мыслил финалистски: различимость между великим и смешным определяется современным сиюминутным конечным состоянием – установлением после крушения СССР гегемонии либеральной демократии. А то «внеисторическое», константное в характере человека, которое проявляется во все эпохи и толкает на преодоление самого себя, заставляя рисковать жизнью – нашел у Платона. Платон представлял себе душу человека состоящей из трех частей. Одна из них, тимос – и есть тот двигатель.

«Впервые она была описана в «Республике» Платона, когда он заметил, что у души есть три части: желающая часть, разумная часть и та часть, которую он назвал «тимос», или «духовность». Большая часть поведения человека может быть описана комбинацией первых двух составляющих, желания и рассудка: желание подвигает людей искать нечто вне себя самих, рассудок подсказывает лучшие способы это осуществить. Но, кроме того, люди ищут признания своих достоинств или тех людей, предметов или принципов, в которые они эти достоинства вложили. Склонность вкладывать себя как некую ценность и требовать признания этой ценности мы на современном популярном языке назвали бы «самооценкой». Склонность ощущать самооценку исходит из той части души, которая называется «тимос». Эта склонность похожа на врожденное человеческое чувство справедливости. Люди считают, что они имеют определенную ценность, и когда с ними обращаются так, будто эта ценность меньше, чем они думают, они испытывают эмоцию, называемую гнев. Наоборот, когда человек не оправдывает представления о своей ценности, он испытывает стыд, а когда человека ценят согласно его самооценке, он испытывает гордость. Жажда признания и сопутствующие ей эмоции гнева, стыда и гордости -- это важнейшие для политической жизни характеристики. Согласно Гегелю, именно они и движут исторический процесс.» (Ф. Фукуяма, «Конец истории»)

Больше того, признание Фукуяма именует уж совсем в американизированном духе – престиж, как у фирмы «Кук и сыновья», торгующей бриллиантами. Конечно, Гегелю и в голову не могло прийти, что двигателем истории является жажда признания. Противоречие, единство и борьба противоположностей – вот какой двигатель истории явствует из гегелевской диалектики. Просто Гегель объяснял происхождение отношения «раб – господин» из борьбы за признание, господин тот, кто победил, раб тот, кто решил сохранить свою жизнь и покорился. Гегель не был знаком с историей первобытного общества и не был в курсе, как возникали семья, частная собственность и государство. Видимо, Фукуяма не читал соответствующую работу Энгельса.

И не Платону вовсе принадлежит структурирование души на три части, а ученику Пифагора Арезу Кротонскому. Арез Кротонский считал ум одной частью, страсть – второй и желание – третьей. Следуя ему, Платон делил душу на разумную часть, аффективную (тимос) и вожделеющую. Не только сумасшедшие индусы делили душу на чакры и размещали их в разных частях тела. Тем же были заняты и пифагорейцы. Платон тоже ум локализовал в голове (только в наши дни ученые пришли к выводу, что мышление – соматический процесс, хотя головной мозг, разумеется, играет важнейшую роль), аффективное начало – в груди, вожделение – мягко говоря, ниже грудобрюшной преграды. Точнее - в печенке.

Вообще Фукуяма бесконечно неверно трактует платоновский тимос. Детально анализирует это понятие Лосев:

«Прежде всего thymos обозначает целенаправленность человеческой воли либо в нейтральном смысле слова, либо одинаково и в хорошем и в дурном смысле. Когда говорится, что сила зависит от "искусства (techne, - может быть, лучше сказать опытности), тимоса и неистовства", то тимос, очевидно, обозначает здесь нечто среднее между сознательным намерением и бессознательным влечением (Prot. 351а). Когда говорится о сочетании тимоса с кротостью и о необходимости этого для благородного тимоса (Legg. V 731b), то, очевидно, мыслится, что тимос может быть и кротким и некротким, равно как и благородным и неблагородным. При хорошем воспитании из этого свойства человеческой души образуется такая добродетель, как мужество; при дурном же воспитании - жестокость и вздорность (R.P. III 410d). Наслаждения и соблазны делают души (thymoys) мягкими, как воск (Legg. I 633d), - здесь сам тимос, очевидно, нейтрален. Тимос наряду с прочими дурными свойствами является причиной разных заблуждений (IX 863с); но он может быть также и хорошим, когда, например, душа под его влиянием становится "бесстрашной и неустойчивой" (R.P. II 375ab), так что его та или иная моральная оценка специально обсуждается (Phileb. 40e). Тимос, "противоречащее и противоборствующее свойство", "внедрился в душу и своей неразумной силой ниспровергает все"; с другой стороны, однако, он противостоит наслаждению и вполне может с ним бороться (Legg. IX 863b). В области тимоса (thymoeides) существуют все обычные пороки - зависть, насилие, грубый гнев (thymos), но, с другой стороны, здесь опять-таки возможны знания, разум, благоразумие и следование истине (R.P. IX 586cd). Кажется, единственный раз наш термин можно перевести как "раздражительность", когда Платон говорит о том, что одни женщины раздражительны, а другие - нет (V 456а), хотя и в данном случае такой перевод весьма и весьма сомнителен. Говорится о страстях с умом и о страстях без ума, ведущих к порокам, хотя, правда, наш термин здесь не употребляется (IV 439d). Подводя итог подобного рода текстам, можно сказать, что тимос понимается у Платона как целенаправленная стремительность или горячность, которая может быть и нейтральной с точки зрения морали и может играть в ней как положительную, так и отрицательную роль. Космологически это обосновано тем, что тимос входит в "смертную часть души", куда входят также "могучие и неизбежные страсти: во-первых, удовольствие - сильнейшая приманка к злу, потом скорби - гонители благ; далее, отвага и робость - эти два опрометчивых советника; наконец, неудержимый гнев и обманчивая надежда" (Tim. 69cd). "Гнев" здесь и есть тимос, данный, следовательно, в окружении весьма порочном, хотя он есть определенная область души, созданная самими богами.

С этим значением анализируемого термина у Платона то и дело перепутывается самое положительное, самое высокое и даже самое возвышенное к нему отношение. Эта активная и стремительная горячность души прямо объявляется у Платона охраной ума (R.P. IV 441 а) и его орудием, неспособным ни к какому порочному пожеланию (440е). Ведь ум есть учение (manthanei) к преодолению дурных влечений, к победе и славе (X 580е-581а), так что природа стражей одинаково должна быть и философской и "активно-стремительной" (Tim. 18а), куда Платон присоединяет еще деловитость и силу по природе (R. Р. II 376с). Такому гневу необходимо дать свободу действия против злых людей (Legg. V 73 ld) и против порочности (R.P. IV 440ab). Несомненно, тимос имеется в виду в разъяснении того, что такое подлинное философское стремление, даже там, где такой термин в буквальном смысле не употребляется (X 571d, 582bc).

Безусловно положительному значению тимоса у Платона противостоят также тексты и с безусловно отрицательным значением термина. Нас делают порочными "гнев (thymos), любовь, наглость, невежество, корыстолюбие, трусость"; кроме того, также и "богатство, красота, сила" (Legg. I 649d). Сын разложившегося демократа отвергает "честолюбие и напористость" (thymoeid es), которые привели его отца к катастрофе (R. Р. VIII 553с). Есть такие, которые сумасшествуют, благодаря "дурной природе и воспитанию", в результате "раздражительности" (Legg. XI 934d, это dia thymoy в переводе Егунова пропущено). Спорщик находит удовольствие в гневе, становясь диким наперекор полученному воспитанию (935а) (Цит. По Лосев А. Ф., «Софисты. Сократ. Платон», гл. 186)..

Обратим внимание – Фукуяма не ответил на вопрос, каким именно образом происходит этот выход за пределы себя, как возникает «человек бунтующий». Он лишь прячет ответ внутрь понятия «тимос». Аналогично в физике был введен теплород, в химии – флогистон, в общественной механике Львом Гумилевым – пассионарность.

Тимос у Фукуямы тоже бывает хороший и плохой. Он не отрицает, что есть такой тимос, как жадность, и это плохой тимос. Однако Фукуяма внушает, что когда один человек отнимает у другого собственность, то он так поступает не из-за жадности, а из желания, чтобы тот, у кого отбирают собственность, признал в том, кто отбирает, человека. А сама по себе собственность того, кто жаждет престижа, вовсе не интересует, это всего лишь повод. Ведь при отборе отбирающий рискует жизнью! После того, как тимотический человек отбирает у другого кошелек на большой дороге, он полностью теряет к этому кошельку всякий интерес. Поверьте, именно так, разве в других терминах, описывает дело Френсис Фукуяма.

По-видимому, он не в курсе, как в России кулаки, рискуя жизнью, боролись за свою собственность, как вырезали у красноармейцев ножами звезды на спинах. Попробуйте хоть царапину на автомобиле какого-нибудь хозяйчика сделать случайно!

Прошлую историю легко подменить мифологией. Но Фукуяма понимает, что к современному миру подобная схема мало подходит. Тем не менее, все в мире войны и конфликты он сводит к тимосу, как некоторые российские журналисты сводят революции к вспышкам на солнце.

Платон не ведал, что сотворит с его тимосом Фукуяма. В утопическом совершенном государстве Платона, в соответствии с его делением души на три части, существуют три класса: правители, воины и работники производительного труда. Они составляют гармоническое целое: под чутким руководством наиболее разумного класса. Согласно Платону, точно так же, как в совершенном государстве, если вожделеющее и аффективное начала души будут проявляться под управлением разумной части (logisticon), гармония души не нарушится. При господстве разумного начала вожделеющая часть души обязана укрощать дурные стремления, а аффективная, тимотическая – вовсе не вести битву за признание, а наоборот, выполнять функции защиты. То есть, общественная элита – это отнюдь не тимотические воины, а разумные правители.

При помощи тимоса Фукуяма пытается придать капитализму благородные черты. Что касается такого неблагородства, как имущественное неравенство, то оно, согласно Фукуяме, возникает потому, что у одних людей больше способностей накапливать собственность, у других – меньше. И мешать этому нельзя, т.к. нельзя всех делать одинаковыми, это по Фукуяме коммунистическая утопия.

Чтобы оформить в нечто целое современную либеральную демократию, Фукуяма привлекает труды идейных отцов либерализма – отцов современного материализма Локка и Гоббса. Он понимает, что вывести из жажды престижа современное общество не удастся. Необходимы еще ценность жизни и свобода от назойливой жажды признания, для чего и понадобились философы начала эпохи капитализма.

Он оговаривается даже, что «родина» тимоса – это аристократия. Т.е. феодализм. Он только забыл, что и Гоббс, и Локк, и Гегель не только были представителями класса буржуазии и отражали и его интересы, и его колебания. Все они видели червоточины в нарождающемся новом строе. Ни один из них явно не был рад тому обстоятельству, что провозвестник британского капитализма Кромвель разрешил, легализовал слой ростовщиков в Англии.

Теперь посмотрим, что происходит в Англии, когда наступает смена эпох. Происходят события, поразительно напоминающие историю, происшедшую в далеком будущем. Краткая справка.

Парламент пытается вести с королем переговоры. Кромвель, имея в руках письма короля, уличающие его в измене, изгоняет из парламента сторонников монархической власти. Под нажимом Кромвеля избран суд, который приговорил Карла I к смертной казни как тирана и государственного изменника.

Королю отрубили голову при огромном стечении лондонских жителей. Карл I стал первой коронованной жертвой эпохи революций нового времени.

Власть в стране перешла к армии. Кромвель упразднил верхнюю палату парламента и назначил совет из своих боевых соратников-протестантов. Они даже отказались от старых имен и взяли себе новые, по их мнению, соответствующие торжеству истинной веры, такие как Сталин… простите, Стой-твердо-на-высоте, Хваление Богу, Не плач и т.д..

На первых же заседаниях они отменили дуэли в армии, разрешили гражданский брак - теперь каждый человек мог утвердить свой брак у судьи, не обращаясь в англиканскую церковь. Все королевское имущество передавалось в государственную казну, а Кромвелю присвоили звание генералиссимуса. Да-да.

Потом Кромвеля объявили главой государства с титулом лорда-протектора. Протектор в переводе с латинского меченосец… нет, «страж, хранитель». Полномочия лорда-протектора были еще шире, чем у короля.

Взяв власть в свои руки, Кромвель навел строгий порядок. Он жестоко подавил попытки поднять восстания в Ирландии и Шотландии, разделил страну на двенадцать военных губернаторств во главе с подотчетными ему генерал-майорами, ввел охрану главных дорог, наладил систему сбора налогов. Деньги на все преобразования он взыскал с побежденных сторонников короля.

Кромвель заключил мир с Данией, Швецией, Голландией, Францией, Португалией и продолжил войну с давним врагом Англии - Испанией. Последовательностью и твердостью он добился того, что в Европе уважали и Англию и ее главу - лорда-протектора.

После того как в стране установился порядок, Кромвель разрешил избрать парламент. Но когда парламент начал мешать ему, не колеблясь, распустил его, а позже созвал новый из послушных депутатов. Этот парламент предложил Кромвелю принять корону. По просьбе своих боевых друзей Кромвель отказался, но оставил за собой право назначить преемника.

Далее начинаются различия… Но различия ли?

Англия остается республикой до смерти Кромвеля. Когда лорд-протектор умер, его похоронили с необычайной пышностью. Титул протектора переходит к его старшему сыну Ричарду.

Армия восстает против слабохарактерного и неспособного сына великого отца. Ричард отрекается от власти и, получив пожизненную пенсию, навсегда удаляется от государственных дел.

Страна в руках военных, произвол и беспорядки. Один из генералов, Монк, командовавший войсками в Шотландии, ведет своих солдат на Лондон и занимает его без боя. Созван новый парламент. Сторонники Кромвеля и республики в меньшинстве. Большинство депутатов с согласия Монка отменяет законы, направленные против королевской власти, и призывает в страну сына Карла I - Карла II, который жил в Германии в кругу старых придворных на пенсию своего родственника - французского короля.

Карл II, пообещав прощение всем, кто воевал с его отцом, торжественно вернулся в Лондон. Палач сжег на эшафоте все постановления республиканцев. Королю и его приближенным возвратили имущество, отнятое после гражданской войны.

Тринадцать самых близких сподвижников Кромвеля казнили. Тело Кромвеля убрали из кремлевской стены… простите, вырыли из могилы и повесили на виселице.

Карл II тайно исповедовал католицизм. Но в угоду парламенту он преследовал и протестантов-пуритан (pure – чистый), и своих единоверцев-католиков. В Англии окончательно утвердился государственный протестантизм - англиканство.

По свидетельству историков и современников, Карл II был остроумным и ленивым человеком. Он старался не вмешиваться в дела парламента, как отец, и беззаботно жил в роскоши среди многочисленных поклонниц, окруженный множеством незаконнорожденных детей. Законной его женой была бездетная португальская принцесса Катерина, за которой он получил в приданое город Бомбей в Индии.

В народе Карл II получил прозвище Карла II Веселого. И англичане, свидетельствует справка, любили своего короля, вернувшего в Англию корону, покой и старые порядки после нескольких лет войны, разорений и нововведений республиканского правления. Капитализм ждал своего часа еще три десятка лет после реставрации Стюартов в 1660-м. «Славная революция» разрешилась компромиссом: на престол вступил Вильгельм Оранский, чья власть была существенно ограничена парламентом. Этот политический режим – конституционная монархия – существует в Англии по сей день. Пока.

3. Донкихотство может быть глупым, глупым и смешным, или простотой, что уже воровства, но – если это не традиционная методология, как у современных троцкистов и анархистов – то взывает в БЕСКОРЫСТНОМУ благородству и САМОПОЖЕРТВОВАНИЮ стандартного рыцаря. А вовсе не к приписываемой Фукуямой феодальному аристократизму жажде признания за счет ближнего своего.

Значительно честнее и колеблющегося Локка, и деиста Гоббса, и идеалиста Гегеля, и, тем более, Фукуямы поступает английский философ и публицист Мандевиль. Он не собирается ничего облагораживать. Позади и Кромвель, и реставрация Стюартов, и «славная революция». Место третьего сословия, которое в борьбе за свои права рисковало жизнью, заняли финансовые тузы, ростовщический капитал, выжиги, сквалыги, человеконенавистники. Деньги подчинили себе все отношения в обществе. Надолго. Еще Эмиль Золя напишет роман «Деньги», Диккенс – «Оливер Твист», Теккерей – «Ярмарка тщеславия», Драйзер – «Финансист», еще в ХХ столетии будет взлет американской литературы (Хемингуэй, Олдридж, Стейнбек), которая вскроет всю чудовищность капиталистических общественных отношений. И будут гроздья гнева, затем США накажут в Северной Корее, выдворят из Вьетнама, но даже в ревущие 60-е пролетариат Франции, Америки, Италии не сломает капитализму хребет. Правда, эти годы не пройдут даром, как и мощное рабочее движение в Великобритании, уничтожившее партию консерваторов, ведомую Тэтчер. Капитал сначала в ходе конкурентной борьбы между «двумя системами», а потом под воздействием ударов пролетариата был вынужден пойти на беспрецедентные экономические уступки. Чтобы после исчезновения противостояния систем эти уступки, включая вэлфер, отменить.

Всё это еще предстоит. Пока же перед глазами Мандевиля – период первоначального накопления капитала. Страшная эпоха политического застоя с армиями погибших от голода и нищеты - при небывалом расцвете экономики. Как же он, представитель династии медиков, никогда не живший богато, воспринимает происходящее, неужели равнодушно?

Вне всякого сомнения Мандевиль видит всю грязь буржуазного общества, все его пороки и резко негативно к ним относится. Но он формирует ту позицию, которая лежит вне либерально-демократических фантазий Фукуямы и которая совершенно точно выражает официальные мировоззренческие позиции современной России. Она изложена в знаменитой «Басне о пчелах», которую Мандевиль, можно сказать, писал всю свою жизнь.

Директора заводов воруют комплектующие вагонами, судьи, прокуроры, адвокаты продажны, глава государства, глава правительства, само правительство, главы регионов и городов погрязли в пороке и роскоши, являются марионетками в руках западных правителей и получают от них взятки, милиция плюет на свои обязанности и участвует в наркобизнесе, финансовые воротилы выкачивают из природных недр себе в карманы миллиарды, народ гибнет… Торговцы обманывают покупателей, рабочие воруют с заводов и рады обокрасть ближнего своего…

Всё это, облекши людей в образы пчел, описал в переложении на начало XVIII века врач Бернард Мандевиль. Начальное название его басни – «Возроптавший улей, или мошенники, ставшие честными.» Устав от своих пороков, жители-пчелы обратились к Зевсу, чтобы сделал их честными. Ну, тот и сделал-таки их честными. И началось: поскольку тюрьмы не нужны, те, кто их возводит, содержит и охраняет преступников, лишились работы. Менялы, ростовщики, барыги, финансисты остались без работы, но с ними исчезли целые отрасли экономики, стали не нужны те, кто продает свою рабочую силу. Улей опустел и вскоре подвергся опустошительному вражескому нашествию.

То есть, делает вывод Мандевиль, для процветания страны необходимы – пороки. Думать о процветании без пороков по Мандевилю – вредная иллюзия. «Показать, что эти качества, - пишет он, - а мы все притворяемся, что стыдимся их – служат надежной опорой любого процветающего общества, является темой моего стихотворения.» (Здесь и далее цитирование по книге «Басня о пчелах», М., 1974.)

Разумеется, любой въедливый читатель сразу же заметит, что Мандевиль утверждает чепуху. Если власть погрязла в роскоши – недалек конец Римской империи. Наоборот, если меньше коррупции – больше потребление, живее двигается экономика. Китай – пример, пример – Италия конца 60-х, когда красные бригады избавили заводских чиновников от коррупции и двинули экономику вперед. Вообще не тюрьмы и не ростовщики двигают экономику, а производительный сектор.

Так-то оно так, просто читатель рассуждает с точки зрения развитого капитализма, тяжко обремененного спекулятивным сектором. А Мандевиль видит, как именно сфера обмена, торговля, спекуляция, то есть, тяга к роскоши, жажда наживы развивают экономику. Это заря капитализма. Но и позднее, когда финансовый капитал подчинит себе промышленный, именно прибыль как цель остается двигателем капиталистической экономики.

Мандевиль видит еще больше. Чтобы повысить производительность и качество труда, утверждает он, необходимо материальное стимулирование. В терминах Мандевиля – затронуть аффекты людей. «Человек только тогда прилагает усилия, когда его побуждают к этому его желания. Когда они дремлют и ничто их не возбуждает, его превосходные качества и способности никогда не будут раскрыты.»

Мандевиль описывает общества, где живут спокойные ленивые люди, довольствующиеся малым, они честны, добросердечны, у них нет больших пороков, зато есть хилые добродетели. Словом, в наших терминах перестроечной пропаганды - уравниловка, отсутствие мотивации… И дьявол никогда не встанет на их пути! И всю вонь этого деревенского сообщества разгоняет дьяволов корень, творец истории, демиург – деньги.

Английское общество ввергается в разгул пороков, но это дает свободу, свободные деньги дают взлет наукам и искусству. Границы сняты, страсти проявляются в полную силу, жизнь кипит, бьет ключом!

Вовсе не доброта, честность, бескорыстие, по Мандевилю, являются общественно значимыми, а эгоизм, лживость, низменные побуждения. Обратите внимание: во всех сказках творческим выступает злой волшебник. Добрый волшебник не творит, за него это делают волшебное кольцо, волшебная палочка, серебряные башмачки, меч-кладенец, волшебная щука и т.п., его работа сводится лишь к тому, чтобы обезопасить мир от злого волшебника. То же самое видим в религиозной мифологии. Всё начинается с грехопадения Евы и Адама. Таким образом, инициатором возникновения человечества является зло в облике Змея-искусителя.

И, что важно, только в наши дни в сказке появляется творящий добрый волшебник – в шедевре Стругацких «Понедельник начинается в субботу».

В подобном Мандевилю духе рассуждал Гоббс: да, Левиафан – существо безобразно мерзкое, но в качестве государственной машины оно, увы необходимо, без него, как без помойного ведра, не обойтись.

«Ни одно общество, - пишет английский философ, - не может возвыситься и стать богатым и могущественным королевством или, возвысившись… поддерживать свое богатство и могущество в течение сколько-нибудь продолжительного времени без пороков людей.» Благодаря несчислимым бедствиям, ужасам и порокам возникает бесконечно разнообразный труд, который дает заработок беднякам. «… то, что мы называет в этом мире злом, - обобщает Мандевиль, - как моральным, так и физическим, является тем великим принципом, который делает нас социальными существами, является прочной основой, животворящей силой и опорой всех профессий и занятий без исключения; здесь должны мы искать истинный источник всех искусств и наук; и в тот самый момент, когда зло перестало бы существовать, общество должно было бы прийти в упадок, если не разрушиться совсем.»

«Здесь скупость мотовству служила,

А роскошь бедняков кормила,

Будили трудолюбье здесь

Тщеславье, зависть, алчность, спесь…

В итоге славным пчелам зло

Благополучие несло.»

Таким образом, Мандевиль, без гроша в кармане, вынужденный подрабатывать частной практикой, всецело находится на позициях буржуазии.

Да он вообще реакционер и обскурант. Зачем детям рабочих учиться? – задает он вопрос. Ведь если они научаться читать, писать, считать, они будут претендовать на ту работу, где требуются эти познания. Кто ж тогда будет обеспечивать необходимым элиту? Посему в обществе обязана существовать определенная доля невежества.

Во-вторых, только нужда заставляет рабочих трудиться, говорит он, большая зарплата делает рабочего ленивым. Потому не нужно доводить их до отчаяния от голода, но нельзя позволить им накапливать деньги.

Пройдут века, и шахтерские стачкомы Донбасса, не читавшие Мандевиля, заставят власти оплачивать им «копытные», т.е. дорогу до шахты. После чего резко снижается производительность труда: действительно, зачем излишне напрягаться в шахте, если деньги «пришли» сами собой по дороге в нее.

С этих позиций Мандевиль формулирует современнейшую идеологему: конечно, либеральная демократия – не сахар, и даже вовсе не сахар, еще точнее, что-то противоположное сахару; но, к сожалению, ничего лучшего в природе не существует. Посмотрите, насколько Мандевиль честнее Фукуямы!

Говоря о пороках, подчеркивает Мандевиль, он высказывает истину, но – этим высказыванием вовсе не способствует пороку. Он не сумасшедший и негативно к нему относится. Энгельс говорит точнее. Он вслед за Гегелем признает, что развитие капитализма со всеми издержками есть, безусловно, прогресс. Только участвовать в этом не собирается.

Что же вы думаете, как английское общество восприняло творение философа школы Локка и Гоббса? Правильно, в штыки. Потому что нельзя называть вещи своими именами. Буржуазию, заметил французский структуралист Ролан Барт, можно определить как класс, который не хочет быть названным.

«Если великие мира сего, - будто спрашивает Мандевиль у Фукуямы, - как духовные, так и светские, в какой бы то ни было стране не ценят земных радостей и не стремятся удовлетворить свои желания, то почему так свирепствуют в их среде зависть и мстительность, почему все другие аффекты совершенствуются и делаются более утонченными при дворах государей, больше, чем где-либо еще? Почему, чтобы быть добрыми и добродетельными и стремиться побороть свои страхи, государственный казначей, или епископ, или даже гран-синьор, или папа римский должны иметь возможность получать больше доходов, покупать более дорогую мебель и иметь в личном услужении больше слуг, чем частное лицо? Что ж это за добродетель, проявление которой требует такой пышности и таких излишеств, которые можно видеть у всех людей, стоящих у власти?»

Так что не стоит, подобно Фукуяме, облекать тимотическим благородством обыкновенную жадность.

Но человек, возразил бы Альбер Камю, «мастер отказа». Конечно! Ограничивая свои неуемные желания, человек может отыграться на том, что сможет гордиться преодолением. Как собака, которой положили на нос кусок колбасы, но, вследствие дрессуры, она, преодолевая себя, его не ест до тех пор, пока не прозвучит команда хозяина.

Если Бенедикт Спиноза недоумевал по поводу ханжества общества в плане естественных аффектов, то Мендевиль говорит о лицемерии общественной элиты. «Человек чести, - усугубляет он в отношении современного человека чести, - не должен обманывать или лгать; он должен пунктуально возвращать то, что занимает во время игры, хотя кредитору нечего предъявить в качестве доказательства долга; но он может пить, ругаться и брать в долг у всех ремесленников и торговцев города, не обращая внимания на их настойчивые требования заплатить долги. Человек чести должен быть верен своему государю и стране, пока он находится у них на службе; но если он считает, что его не ценят, он может уйти от них и причинить им весь вред, какой только может. Человек чести никогда не должен менять свою религию из соображений выгоды, но он может быть таким распутным, каким пожелает, и вообще не исповедовать ни одной. Он не должен покушаться на честь жены, дочери, сестры друга… Но, кроме них, он может спать со всеми женщинами мира.»

Если Фукуяма закрепощает понятие чести, славы, доблести, загоняя их в тимотический первокирпичик, Мандевиль, хотя и не пытается осознать, откуда в обществе берутся идеалы, четко отмечает, что понятие чести изменяется с изменением общества, и вообще носит сословный характер.

«… в знатных семьях честь, - смеется Мандевиль, - подобно подагре, обычно считается наследственной, и все дети лордов рождаются с ней.» Таким образом, от рыцарской доблести, честности, справедливости общество прогрессировало к приобретению чести путем воспитания, благодаря происхождению или общественному положению.

Это уже шаг к пониманию того, что нравственность у разных классов различна, что сытый голодного не разумеет. Увы, редкий медик выходит за рамки метафизики. Мандевиль не исключение, он явно не Чумаков или Пирогов. Метафизическая ограниченность заставляет его проявлять чертовскую изобретательность. Если б Фукуяма знал, откуда последователь его любимой английской школы задолго до него самого выводит ограничение человеческого эгоизма. Фактически оттуда же, откуда и Фукуяма – из, можно сказать, тимоса. Но при этом улетучивается весь налет благородства.

Как государственной машине заставить упрямого и хитрого эгоиста работать на общество? Просто. Нужно предложить ему компенсацию. Взамен удовлетворения низменных побуждений – славу, признание. Внушать, что только те станут достойными, кто возвысится над страстями, а пока они возвышаются, всемерно хвалить их, прославлять, льстить бессовестно. Как это сегодня делают в отношении самих себя североамериканцы.

То есть, идеалы обществу навязываются «сверху», теми, кто зарегистрировался носителем нравственности, «орденом меченосцев», правильной партией. Называется – из огня да в полымя: вот к чему приходит Мандевиль в ходе борьбы с клерикально-схоластической теорией врожденных идей и врожденной чести. Он посвятит массу времени полемике с лордом Шефтсбери, который, казалось бы, как раз в материалистическом духе утверждал, что нравственность вытекает из самой сущности человека, формируется его самосознанием. Разумеется, личность человека – это конкретная совокупность общественных отношений, но она не винтик в государственном механизме утопии Платона, если под формированием нравственности «самосознанием» понимать опыт, практику конкретного человека – в том случае, конечно, если это не опыт стояния у конвейера, а творчество. Правда, Шефтсбери не в состоянии говорить об опыте. Он вообще идеализирует общественные отношения, приписывает им, подобно Фукуяме, возвышенные черты. Для Мандевиля же нравственность формируется исключительно политикой или подчиненной политике религией. (Или подчиненной КПСС газете «Правда», добавим мы.) Оба они, будто слепые, с разных сторон ощупывают одного и того же слона.

Тем не менее. «Только Мандевиль, - пишет Маркс, - был, разумеется, бесконечно смелее и честнее проникнутых филистерским духом апологетов буржуазного общества.» (Соч., Изд. 2-е, т. 26, ч. I, с.395)

4. Итак. Мандевиль, интеллектуал (подчеркнем это), видит порочность нарождающегося капитализма, видит жертвы, которые несет прогресс, и оправдывает такого рода прогресс. Более того, он полагает эти жертвы обязательными. Он отличается от Дона Кихота тем, что не собирается возвращаться к старому. С другой стороны, он не желает воевать с пороками буржуазного общества, т.к. они, согласно его мировоззрению – необходимы. До возникновения профсоюзов, ограничивающих недалеких буржуа, тем более, до мифа о социальном партнерстве остаются два столетия.

Действительно, стремление к максимизации прибыли – необходимое условие развития молодого буржуазного общества. А если оно осуществляется за счет чернокожих рабов? Ведь далеко не все капиталистические страны использовали в хозяйстве рабов. Президент США Томас Джефферсон выскажется в духе Мандевиля: рабовладение, безусловно, отрицательное явление; но оно послужило фактором развития экономики Соединенных Штатов.

Теперь нам нужно понять, что компромисс, достигнутый в «славную революцию», был обусловлен тем, что в одно и то же время помимо нарождающейся буржуазии свои требования, значительно более радикальные, выдвигали низшие сословия. Буржуазия пошла на сделку с монархией исключительно из страха перед низшими сословиями. То есть, «против мельниц» были выдвинуты заведомо обреченные на провал – в виду установления буржуазных общественных отношений - более радикальные требования.

Второе, что совершенно очевидно: в современной России новый Мандевиль никогда бы не написал «Басню о пчелах». Стремление к обогащению узкого социального слоя здесь приводит лишь к разрухе, которая усиливается год от года, к всё большему обнищанию и вымиранию населения.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ И МИР

В одной из телепередач «Суд времени» либералы Млечин, Хакамада, Сванидзе по вопросу о глобализации обрушились на Кургиняна с позиций, как им показалось, марксизма. Похожих на материализм. Действительно, глобализация – объективный процесс, пытаться ее остановить – всё равно, что плевать против ветра. Или, как выразились млечинцы, искать альтернативу восходу солнца. То есть, например, убийство сотен миллионов индусов и индейцев в процессе колонизации – восход солнца. Прогресс.

Сам Маркс называл данный подход грубо объективистским. Понимание исторического закона, отмечал он, как слепой необходимости, как действующего с фатальной неизбежностью, есть обобщение вполне определенной общественной практики, когда подчинение человека человеку должно считаться неизбежным: рабочего капиталисту или, добавим мы, генсеку.

Кант

Правильно – чтобы дать отпор релятивистам-волюнтаристам - нужно указать на объективные, независимые от воли человека, законы природы. И общества, т.е. законы исторического материализма. И млечинцы были бы правы, если бы знали продолжение песни. Если не знать продолжения, тогда понимание закона, как необходимой связи, становится уж очень неконкретным, как абстрактный фетиш.

Поскольку же млечинцы стерильны по части марксизма, Кургинян легко отщелкал их по носу. С кантианских позиций.

Приведу одну из кантовских космологических антиномий.

Тезис: «Причинность по законам природы есть не единственная причинность, по которой можно вывести все явления в мире. Для объяснения явлений необходимо еще допустить свободную причинность.» Откуда ноги растут у «свободной причинности», Кант не уточняет.

Антитезис: «Нет никакой свободы, всё совершается в мире только по законам природы.»

Чтобы понять остроту антиномии, напомню, что человек и машина - разные вещи. Лев Ландау, когда его спросили на этот счет, ответил: «Совершенно очевидно, что единственное, чего не умеет машина, так это думать.» Однако, скажем, промышленная Пермь настолько обусловила тип преподавания на естественно-научных факультетах ПГУ, что из местных, скажем, физиков ничем нельзя выбить представление, что рано или поздно человека опишут каким-нибудь уравнением, только более сложным, чем известные до сих пор. Т.е. никакого особого качественного перехода от неживой не мыслящей материи к живой мыслящей не существует, они различны лишь по степени сложности. А ведь подобный механистический, картезианский взгляд на природу человека сложился еще у Локка, а в системном виде – у французских материалистов Дидро, Гельвеция, Гольбаха. Да и Гоббс писал, что «выбор» человека – лишь случайное сочетание неких не зависящих от человека чувствований. Почти что прозрение, Маркс с сожалением (или без него, кто его знает) констатирует в тезисах о Фейербахе, что личность – это конкретная совокупность общественных отношений. И если эта точка зрения верна, это означает, что и общество, состоящее из людей-машин, обречено следовать своим неизменным законам. Стало быть, верен и антитезис кантовской антиномии, а с ним правы и Хакамада с Млечиным.

Что там физики: советские философы со скрежетом ворочались в антиномии Канта. Например, речь идет об оспаривании ими субстанциального понимания деятельности. Потому, говорили, оно неверно, что из деятельности невозможно вывести материальность социального процесса, т.е. способного разворачиваться не зависимо - как закон неживой природы – от сознания осуществляющих его субъектов. «… В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзон, - пишет К. Х. Момджян, - убеждены, что само по себе понятие деятельности не может рассматриваться в качестве исходного объяснительного материала, поскольку деятельность сама нуждается в объяснении, исходящем ни из иных субстанциальных определений, а из сущностных связей самого социального процесса. … Авторы полагают, что материальность социальной формы движения не может быть понята (выведена) из деятельности как таковой, поскольку она представляет собой субъективное явление общественной жизни, определяемой ее материальными факторами (общественными отношениями).

Отсюда главный аргумент В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона: «Сознательную целесообразную деятельность наука не может сделать исходным основанием социальной теории, ибо этим основанием должно быть нечто независимое от субъекта и его сознания.»» («Категории исторического материализма: системность, развитие», М. МГУ, 1986, с. 66-67). Между тем Келле и Ковальзон – авторы основного советского учебника по диалектическому материализму для университетов (его, кстати, советовал студентам профессор ПГУ, член КПРФ В. В. Орлов). А деятельность-то содержит в себе в зародыше все основные процессы и противоречия общественной жизни.

Перестроечная книга «Диалектика общественного развития», вышедшая под редакцией Келле и Д. А. Гущина в ЛГУ в 1988 году, тоже показывает непонимание многими советскими философами данной проблемы; она является эклектической смесью отштампованного марксизма с западными штампами о свободе личности, эйкумене и пр. И даже резкие перемены в стране конца 80-х мало что прибавили к пониманию общественных законов: экономических законов, законов взаимосвязи базиса и надстройки, законов связи способа производства и всех других сторон общественной жизни, законы взаимосвязи общественного бытия и общественного сознания (И. И. Матвеенков), политических законов, законов духовной сферы, т.н. общих законов, не относящихся ни к базису, ни к надстройке, общеисторических законов, действующих во всех сферах и всех формациях (В. П. Тугаринов), социологических – законов структуры, функционирования и развития общества (А. К. Угледов) и т.д., см. брошюру В. В. Фролова «Общественные законы в условиях социализма» (М., Высшая школа, 1990). 1991-1993 годы убедительно это показали.

Не могу пройти мимо. Пермский философ-физик из ПГУ Коблов попытался вырваться из царства фатализма с помощью квантовой механики. Сказал он буквально следующее: «Квантовая механика показывает непредсказуемость полета электрона. А человек – квантовый объект…» Коблов в ходе перестройки уехал в Штаты. Где подсел на дотацию от синагоги на должности библиотекаря.

Как же разрешает сам Кант свою антиномию? Как идеалист – в регулятивное применение разума. Что и воспроизвел Кургинян, говоря о разном отношении, в частности, к электричеству (можно бояться, можно соорудить ГЭС, можно сделать электрический стул, что-то в этом духе), о приливах, которых можно бояться, а можно делать приливные станции и т.п. В общем – разрешил в нелепую гегелевскую осознанную необходимость, но с учетом практики. Словом, в троцкизм-анархизм-донкихотизм.

Но что же, Млечин неверно воспроизвел марксистскую точку зрения на историю, многажды и разнопланово изложенную от «Монистического взгляда на историю» Бельтова-Плеханова до «Логики истории» одного из последних советских марксистов В. А. Вазюлина?

Гегель

Сравним кантовскую точку зрения с тем, что говорит Гегель: в своем развитии случайность развертывается как закономерность, в свою очередь закономерность является случайной. В категориях: закон есть существенное в явлении. В определении: «Царство закона есть спокойное отображение существующего или являющегося мира.» (Соч., т.5, с. 602) Ну и словечко – спокойное. Потом физики будут маяться, соображая, были ли законы природы сразу после Большого взрыва теми же, что и сейчас. А потом будут сооружать «порядок из хаоса».

А дальше у Гегеля пойдет «обламывание», по выражению Ленина, и «вывертывание» слов и понятий, чтобы устранить абсолютизированное, фетишизированное понимание закона. Гегель противопоставляет случайности (внешнее действительности) не необходимость сразу же, а возможность (внутреннее, потенциальное действительности). Возможности бывают формальными (возможно всё, что не противоречит себе) и реальными. Реальная возможность – почти то же, что и необходимость. В свою очередь необходимость бывает относительной и реальной. Причем реальной может быть только одна возможность, а не многообразие борющихся возможностей (которые по мере нарастания общественного противоречия растаскиваются на два лагеря). Отсюда тупой вывод в духе Млечина: всё, что действительно - разумно.

Для Гегеля случайность – лишь только внешняя сторона действительности. Но это лишь частность. На самом деле случайность – необходимая сторона необходимости, «касающаяся» сущности, что показывает стохастика, а в микромире – просто сущность, что показывают квантовая механика. Случайность заложена не в ограничении рассмотрения системы. Такая случайность, разумеется, исчезает при расширении рассмотрения, становится закономерностью. Случайность – это свойство самой субстанции.

Т.е. одно и то же событие в каждой точке является и случайным, и закономерным, причем не только в смысле развертывания событий или в плане расширения границ рассматриваемой системы.

Рассмотрим, например, такое событие, как попадание человека под автомобиль. С одной стороны, событие выглядит совершенно случайным. Трудно представить, чтобы стечение самых разных мелочей, приведши к катастрофе, было бы закономерным. Если разобраться с так называемым дедуктивным методом, при помощи которого Шерлок Холмс обнаруживал причинные связи между явлениями, то увидим, пишет К. А. Свасьян, что цепочки событий выбраны сыщиком совершенно случайно («Феноменологическое познание», АН Армянской ССР, 1987), к чему мы еще вернемся. Причина в дедукции обесценивается, становится неразличенной, совпадает с поводом.

Однако существует статистическая закономерность, обязывающая прохожих попадать под машины. Потому что между прохожими и автомобилями существует связь: они движутся в одной плоскости.

Теперь расширим систему, выйдем за рамки системы «человек-его окружение» и расширим ее за счет системы «автомобили». Кроме того, мы учтем в данных системах ВСЁ. Здесь статистика начинает выступать лишь как усредняющий, «броуновский» закон. Создается видимость, что в расширенной уточненной системе попадание под машину происходит с неизбежностью. Ну, как если бы кирпич случайно упал на нашу голову, а потом оказывается, что вы выходите из дома ровно в семь утра, а в вектор сил так был таковым, чтобы по расчетам именно к семи кирпич оторвался от карниза и расстояние до высоты, на которой находится ваша голова, пролетел как раз за то время, какое вы потратили на перемещение под данный кирпич.

Оставим в стороне возможность такого учета – вам ведь это не нужно делать, надо только знать, что продействовала совокупность всех мелких факторов.

Однако выбранная нами система – не замкнута. Для Гегеля в мире «всё связано со всем» (он еще не был знаком со специальной теорией относительности). Далее нам нужно еще больше ее расширять, и каждый раз приговаривать, как заклинание: «В мире нет ничего случайного!» Как только надоест, вспомним, что Вселенная может быть замкнута, и остановимся. Вселенная вообще одна, ее не с чем сравнивать. А если не одна, как гласит гипотеза Эверетта, так всё равно нет возможности сравнения.

Итак, что вытекает из данного построения? Примерно тот же вывод, что и у Гегеля: «Слепа необходимость лишь постольку, поскольку она не постигается в понятии…» (Соч., т.1, с. 248). А свобода возникает по мере осознания необходимости. Вот сидит человек в тюрьме, его лишили свободы. Но если он осознает всю тяжесть своего преступления, то по Гегелю станет свободным человеком!

Какую же работу мы проделали? Бесполезную.

Спиноза

Мы возвращаемся от Гегеля к Спинозе потому, что не Гегель, а именно Спиноза довел до логического завершения механистическое понимание детерминизма: «Возможность и случайность – лишь недостатки нашего разума. … Если бы люди ясно познали весь порядок природы, они нашли бы всё так же необходимым, как всё то, чему учит математика.» («Метафизические мысли», Соч., I, с. 277, 301, М., 1957).

Если б Спиноза знал, что Вселенная может быть замкнута, и что во всяком случае ее масса не бесконечна, ему не надо было бы обращаться к потенциальной бесконечности, которую человек, ясно, познать полностью не в состоянии, не говоря уж о бесконечности актуальной. Для Спинозы мир содержит бесконечное количество вещей. Но для того, чтобы всё в мире двигалось бы с абсолютной необходимостью, во Вселенной «всегда сохраняется одно и то же соотношение между движением и покоем», природа сохраняет «вечный, прочный и неизменный порядок» (Там же, II, с. 514, 88). И по барабану ему гераклитово «нельзя в одну реку войти дважды».

Один шарик движется потому, что его ударяет другой, а тот – потому что его ударил третий и т.д., до бесконечности. Мало того, что единичная причина оказывается невыделенной в цепи причин (следовательно, всё случайно). Нет и связи между потенциальной бесконечностью и единичным. Главное: причина оказывается только внешней, она не заключается в самой субстанции.

Несмотря на сей очевидный огрех, такая позиция была прогрессивной для своего времени, т.к. Спиноза тем самым боролся с клерикальными представлениями о «чуде», которые он называл абсурдными.

Подобный механицизм еще не поднялся до трансформизма, тем более до метафизики, которая во всяком случае подразумевает трансформизм. Однако среди советских философов была распространена практика острие критики нацеливать не на метафизическую суть позиции Спинозы и Гегеля, а именно на отсутствие изменчивости. А речь, разумеется, должна была идти не просто об изменчивости, а о диалектическом развитии.

Западная философия справедливо увидела в этом слабость позиции материалистов. Абсолютной необходимости изменчивого, но полностью подчиненного законам природы мира она противопоставила свободу выбора. Более того, современный теолог Клайв Стейлз Льюис даже позволил человеку иметь свободу выбора независимо от воли божьей.

Иначе нужно было бы, следуя Спинозе, заложить внутрь самой материи, некую активность, как заряд, спин или, как для большинства частиц, массу покоя. Мысль интересная, но, увы, Спиноза не потрудился сделать атрибутом материи даже движение. Это сделал после него Толанд: «Я утверждаю, что движение есть существенное свойство материи, иначе говоря, столь же неотделимое от природы, сколь неотделимы от нее непроницаемость и протяжение… Я отрицаю, что материя есть или когда-либо была бездейственной, мертвой глыбой…» В Ирландии XVII-XVIII вв. было неведомо, что, скажем, электрон не имеет протяженности (это противоречило бы специальной теории относительности), что атомы по размеру – в основном, вакуум, тем более не знали, что вакуум – вовсе не пустота. Однако заметьте: никакого первотолчка, никакого деизма, никакого бога. Никакая партия, никакой орден меченосцев не толкает материю извне. Обшествоведы сталинской школы, и даже Б. Поршнев в «Социальной психологии», вернулись к механицизму Спинозы, они представили рабочий класс как веками неподвижную, неизменную глыбу, нуждающуюся в политическом поводыре. Поршнев так же абсолютизирует роль вождя. Как сформулировал Ортега-и-Гассет, управлять могут не все, а лишь особая каста людей, «слышащих подземный гул истории».

У Гегеля, в отличие от Спинозы, есть, чем себя исправить.

Так, даже бильярд с трением – система, где действуют не только законы Ньютона, а стохастика. Она указывает зоны «детерминизма» и «индетерминизма». Дело в том, что малые отклонения от начальных условий даже в классических системах могут вести к большим отклонениям от конечной расчетной точки. Эти отклонения начальных условий могут произвести СЛУЧАЙНЫЕ возмущения, флуктуации. Т.е. нельзя написать уравнение движения, которое однозначно укажет на конечный пункт.

Но ведь нам не нужно знать, произошло отклонение или нет. Мы ведь с вами говорим о детерминизме, о причинности, мы можем представить себе аналогичный расчет флуктуации. И так до квантового уровня, где уж, извините, точно координату вместе с импульсом не задать. Природа такова, что нет в ней одновременно точных импульса и координаты, мы, пытаясь это узнать, неправильно понимаем природу, неправильные вопросы задаем.

Допустим, мы обстреливаем из электронов экран с двумя дырочками. За этим экраном – другой, и на нем возникает интерференционная картина – чередование максимумов и минимумов плотности электронов. Была б одна дырка – был бы один максимум. Напротив дырки. А так – два. Если мы попытаемся поставить прибор, чтоб улавливал, в какую дырку полетел электрон, мы удивимся. Если узнали, в какую дырку -интерференционная картина исчезает. Возникает один максимум, обычное вероятностное распределение плотности электронов. У советских философов одно время был ступор: значит, если картина интерференционная, мы в принципе не можем узнать, куды дели электрон?! Не-ет, говорили наши «материалисты», это мы сейчас не знаем, а потом, с развитием-то науки…

Так вот, невозможность «узнать» и такое понимание причинности неверно. Потому что мы исходили из НЕЗЫБЛЕМОЙ, НЕИЗМЕННОЙ субстанции, а она уже в учении Гегеля меняется сама из себя, не только под воздействием чего-то внешнего.

В стохастике мы в самом начале движения немедленно попадаем либо в зону «детерминизма», либо в зону «индетерминизма». В первом случае экстрасенс впадает в транс и говорит: «Не ходи сегодня в школу… Беда ждет тебя, отрок…» Во втором случае экстрасенс говорит: «Всё по воле аллаха». Заметьте: ни одна гадалка в мире не берется предсказывать погоду назавтра. Уж очень сложная гидродинамическая система.

Советские философы хором указывают, что ущербность воззрений Спинозы – в непонимании изменчивости субстанции. Но сами не добираются до понимания диалектического перехода в микромир, качественного изменения: электрон не просто частица, одновременно он и волна...

Как мы выяснили выше, Гегель ошибся, вынеся источник случайности за субстанцию. Во-вторых, он был неправ не только потому, что не играл в стохастический бильярд. Его понимание свободы созерцательно, не выходит за пределы сознания. Т.е. он – тут уж отечественную философию не упрекнуть - игнорирует материальную практику. Вот почему Ленин пишет крайне нелюбимую современными «коммунистами»-сталинистами штуку: «практика выше теории».

Очень, очень хорошо – но ведь это возврат к кантовской регулятивности!

То есть: любой закон можем использовать альтернативно. Либо во благо, либо во зло, либо бестолку страшиться его.

Какие же альтернативы, назови! – попросили Кургиняна. И он отвесил: мы альтерглобалисты (и помянул налог Тобина), мы не антиглобалисты, а есть исламский вариант глобализации, есть европейский…

Увы, увы. Налог Тобина, т.е. процент с каждой спекулятивной операции, которую бизнес должен отправлять в карман народа, на создание рабочих мест и пр., напоминает колокольчик, который мыши на собрании порешили повесить на шею коту. Этот налог не просто не уничтожит общественные язвы, он вообще не выполним. Более того, не альтерглобалисты его придумали. В 70-е годы социалисты предлагали в качестве радикального требования к буржуазии отчислять дополнительный процент не только со спекуляций, но вообще со всего капитала.

Что касается движения альтерглобалистов, этой солянки сборной, его игнорирует – и справедливо – самая мощная сила в мире: трудовые коллективы (за исключением металлургов США, которые в рамках антиглобализма шумят против российской глобализации). Анти- и альтерглобалистов легко оттеснили от совещаний Большой семерки и иных совещаний. Их многотысячные «мобилизации» - абсолютно бесполезная, безрезультатная акция. У теоретиков анти- и альтерглобалистов настолько низкий уровень, что за долгие годы движения не сложился даже постоянный научный журнал альтерглобализма.

То, что наличная глобализация несет зло и пока только зло, никому не надо объяснять. Млечин совершенно напрасно твердит про то, что «мы сейчас может открыто обсуждать», или «исчезла угроза ядерной войны» (наиболее смешное его утверждение), или что сейчас появилось такое неслыханное счастье – ездить за границу. И учиться там. И жить там.

Это полная ерунда, всё это касается только млечиных. Млечин совершенно неадекватно воспринимает окружающий мир.

Маркс, Энгельс, Ленин

Вообще исторический процесс наряду с прогрессом обязательно включает в себя и регресс. Развитие промышленности в Англии и буржуазная революция поначалу принесли неисчислимые бедствия. Маркс, по выражению Саши Тарасова, мрачно подсчитывал, число людей, вытесненных из жизни овцами в эпоху огораживания. И бедствия не только в Англии, но и в Индии – свыше 90 млн умерших с голода. Джефферсон, как уже указывалось, тоже понимал, что рабство – величайшее зло, однако утверждал, что оно послужило процветанию Америки - подобно Гегелю, который даже не сокрушался, а высмеивал защитников старого, отжившего. Энгельс, напротив, говорил, что понимает необходимость прогрессивного капитализма, но сам участвовать в этом кровожадном прогрессе не намерен.

Какова же не моральная оценка Маркса или Энгельса, а их подход к детерминизму в истории? Во-первых, они понимали разницу между законами социальной формы движения материи и законами физической, химической и биологической форм. Дело в том, что в «механике» общества участвуют такие параметры, как, например, стоимость. Но, в отличие от массы или заряда, стоимость, как отмечал Маркс, не является имманентным, внутренним свойством товара. Она содержится только в головах людей. Соответственно все общественные законы, как писал Энгельс, реализуются только через людей, их волю. О чем и пыталась сообщить на «Суде времени» какая-то дама из команды Кургиняна.

Во-вторых, Кант, Гегель, Маркс в своей оценке закономерности в истории исходили из картезианской, ньютонианской картины мира. Не было у науки тогда иной картины мира. И только в последней четверти физики извинились перед мировым сообществом, что своей механистический картиной мира ввели мировое сообщество в заблуждение.

В 1986 г. сэр Джеймс Лайтхилл, ставший позже президентом Международного союза чистой и прикладной математики, извинился от имени своих коллег за то, что «в течение трех веков образованная публика вводилась в заблуждение апологией детерминизма, основанного на системе Ньютона, тогда как можно считать доказанным, по крайней мере с 1960 года, что этот детерминизм является ошибочной позицией» (Lighthill J. Proceedings of the Royal Society, A 407. London, Royal Society, 1986, рр. 35—50).

Речь идет даже не о квантовой механике, но о классической механике, которая на деле стохастична.

Итак, и квантовая механика, и синергетика (стохастика, теория особенностей, теория катастроф) совершенно жестко диктуют необходимость сделать шаг вперед от марксистского понимания детерминизма в истории. Поразительно, но она вызвала полное непонимание семинара В.Ф. Панова в ПГУ; после моего выступления Панов задал мне вопрос: «Ну, так как же вы всё-таки собираетесь формализовать свои утверждения?» Речь идет об обратном: чтобы новейшие открытия в естественных науках сделать достоянием исторического материализма. Больше того: необходимо понять, что вытекает из невещности общественного закона. Пока что ясно, по крайней мере, что вариативность материального общественного закона качественно выше, чем в квантовой механике или стохастике – по указанной причине существования его лишь в головах людей. Ведь сами по себе вещные условия (орудия, предметы труда и т.д.) вне общества никаких законов не производят. Под извращенной формой тенденции в физике к первичности геометрии (см., напр., «Геометродинамика» Уилера) стоит увидеть необходимость большего понимания идеального, субъективного.

Как же действует общественный закон? Например, действие закона спроса-предложения, как отмечал еще Рикардо, ограничивается монополией. В том числе монополия (как в СССР) ограничивает игру закона стоимости, например, в отношении такого товара, как рабочая сила. Ограничение налагает и юридически введенный государством институт пожизненного найма – в Японии. Даже та или иная активность профсоюзов, как подчеркивал в «Капитале» Маркс, видоизменяет закон стоимости. Как угодно обзовите строй в СССР, но как показал Юрий Радостев, закон стоимости в СССР прекрасно себя чувствовал. Этот закон исчезнет из общественной природы, как только продукт труда сбросит с себя товарную форму.

Как подходит Ленин к общественному закону? Царская Россия – отсталая страна, капитализм только-только начал развиваться, уровень производительных сил еще не достаточен, чтобы капиталистические производственные отношения начали мешать их дальнейшему развитию. Наоборот, России нужна аграрная революция, ибо феодальные земельные отношения мешают развитию капитализма. Однако буржуазия в России слаба и боится избавиться от опеки царя, чтобы не остаться один на один с низами – совсем как во времена английской буржуазной революции.

Что в таких условиях делать левым партиям? Меньшевики, понимая, что социалистическая революция еще не светит, собирались передать власть буржуазии и стать конструктивной оппозицией. А большевики сами собирались взять власть. Самим стать конструктивной буржуазией. А как же общественный закон??

«Все мы знаем, - отвечает Ленин в письме интернационалисту-циммервальдцу Николаю Суханову, что базис определяет надстройку. Но в каком учебнике сказано, что нельзя сделать наоборот?» Т.е. чтобы революционно преобразованная надстройка проросла в базис?

Итак, Ленин обращает внимание Суханова на диалектику взаимодействия базиса и надстройки. Но Ленин не только диалектик, он еще и материалист. Т.е. в паре «базис-надстройка» первичным, определяющим для него всё же остается базис. Поэтому он построение социализма в отдельно взятой стране (как вспоминает Скворцов-Степанов, переводчик «Капитала») обзывает мелкобуржуазным идеалом. Он уверен, что в мире назрела революционная ситуация, Россия лишь слабое звено в цепи империализма, которое надо разорвать, а дальше победивший пролетариат развитых стран придет на помощь недоразвитому («плохо орабоченному», по Ленину) российскому пролетариату. Именно поэтому он объявляет Октябрьский переворот социалистической революцией – с прицелом на весь мир.

Мировая революция не случилась, Ленин ошибся в оценке. И мы в 1991-1993гг. на практике увидели, с какой неизбежностью действует закон общественного развития. Ошибся он и в отношении ультраимпериализма (сверхимпериализма) Гибсона-Каутского (см. «Империализм как высшая стадия капитализма») – глобализация и есть как проявление тенденции капитала к сверхцентрализации. Иное, совсем иное дело, как мы будем оценивать Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

Плохая глобализация

Но что в сухом остатке? Многообразие борющихся возможностей? Желаемый многополярный мир, про который говорит Зюганов? Нет. Начнем сначала.

Млечин с Хакадамой говорят об объективности, о закономерности. Но помимо общественного закона, такого, например, как закон стоимости, в общественном движении существуют тенденции. Централизация финансового капитала – это тенденция. Она обусловлена двумя противоречащими друг другу причинами: необходимость в конкурентной среде снижать издержки производства и необходимость экспансии. Экспансия, как экстенсивное развитие, рано и ли поздно приводит к распаду (см. мою статью «О причинах распада СССР»).

С чего стартовала глобализация? Вовсе не с насущной потребности снизить издержки производства. Один из наиболее компетентных альтерглобалистов, Кристоф Агитон, отмечает яростное нежелание буржуазных исследователей замечать тот факт, что причиной глобализации стал распад СССР, исчезновение мирового равновесия («Альтернативный глобализм», М., Гилея, 2004). Не надо быть Валлерстайном, чтобы невооруженным глазом заметить дестабилизацию «Мир-Системы».

Итак, США предприняли мировую экспансию. В ответ (а вовсе не в альтернативу, как неверно обозначил Кургинян), через две недели после Беловежского соглашения, т.е. после устранения советского противовеса, были подписаны первые соглашения Евросоюза, приведшие к образованию зоны евро. Это вынужденный, неподготовленный шаг – в виду угрозы быть раздавленными США. Резко обострилась конкуренция между более, чем СССР, развитой Европой и США. Ранее она снималась политически, в виду образа общего врага. Война между евро и долларом – не на жизнь, а на смерть. Шведского министра, которая пропагандировала вхождение страны в зону евро, попросту убили (см. мою статью «Сколько стоит доллар»). Борьба идет с переменным успехом. Как только евро превышает отметку в полтора доллара – начинается либо война, либо Греция. На подходе – Испания с Португалией. Вот уже Словения заторопилась из зоны евро – и напрасно!

Так или иначе, это противостояние позволило «альтернативно глобализоваться» странам Латинской Америки: группы стран объединились в несколько торговых союзов, в Перу, Эквадоре, Аргентине произошли малые революции, в Бразилии, Никарагуа, Боливии пришли к власти левые, а в Венесуэле избавились от хозяйничанья США в нефтяной отрасли.

С другой стороны, бомбардировки Белграда, Багдада, нападение Грузии на Южную Осетию – все это и есть глобализация.

Но распад СССР имел и внутренние последствия для каждой из развитых стран. Уже в 1994 году юг Манчестера – это 80% безработной молодежи. Закрытие 31 шахты в Великобритании. В США – ликвидация вэлфера, исчезновение минимального размера оплаты труда в 5 долл. в час. К 2000 г. в Великобритании ликвидировали бесплатную медицину и свернули профсоюзные программы бесплатного образования. Для Японии стало шоком крушение института пожизненного найма, образовалась 5%-я безработица. Повсеместно введены «черные» субботы и «черные» воскресенья, по аналогии с СССР. Если во Франции при Шираке общенациональная забастовка затормозила принятие закона об увеличении пенсионного возраста, то Саркози не так давно, не обращая внимания на общественное мнение, все-таки увеличил пенсионный ценз.

Что ж те же альтерглобалисты предлагают взамен? Агитон в качестве резюме лишь обозначает мировые проблемы и пожелания, как их решать. Но не находит вокруг себя сил, которые бы это осуществили. И самое печальное – не знает, какие силы и как их сорганизовать Он еще в стадии поиска: «… Мы не можем довольствоваться общепринятыми и привлекательными лозунгами, например, «мыслить глобально, действовать локально», или такими идеологизмами, как «глокализация». Единственный путь – это выбор общих ориентиров, точек отсчета и традиции, которые позволят действовать максимально эффективно и, следовательно, публично.» (там же, с. 87) Ничего не напоминает? Звон мышиного колокольчика не слышно?

Но что дает глобализация не в плане измышлений либерала? Не только консолидацию ТНК или разрушение государственных границ и реакцию на экспансию - нарастание центробежных тенденций и, соответственно, закономерный разлив шовинизма.

Совещание компартий в 1957 году в Москве приняло документ, согласно которому основным противоречием мировой системы объявлялось не противоречие между трудом и капиталом, а между двумя системами – странами Варшавского договора и НАТО, как тогда говорили: между лагерем социализма и лагерем капитализма. Увы, увы – в лагере социализма царил такой хаос, что говорить о его единстве не приходилось. Можно было говорить о противоречии между СССР с участниками массовки типа Кубы или Болгарии, и мощным блоком НАТО.

Это означало, что компартии в любой стране были объявлены пособниками врага. Они и выступали как пособники СССР. Британская газета «Morning Star», орган компартии, на 30% оплачивалась Кремлем. Уже до распада СССР снизилась (и не только по вине СССР) роль партий вообще; 80-е отметились исключительным ростом абсентеизма. После распада компартии многих стран потеряли и электорат (во Франции троцкистская «Лют увриер» получила в 90-х 5,7%, а значительно более мощная компартия – лишь 8% с небольшим), и свой бизнес. Таким образом, снизилась роль посредников, компартий и профсоюзов, между трудовыми коллективами разных стран (Россию это пока не касается). Впервые за долгие десятилетия после конца 60-х капитал столкнулся с пролетариатом лицом к лицу. Даже в богатейших США – массовые протесты.

Конечно, пока длится упадок, пока идут массовые увольнения по всему миру, трудно говорить о формировании пролетариата как стороны общемирового противоречия. Но, так или иначе, глобализация создает этому предпосылки. И тогда уже не одна Европа, а весь мир встанет со своего места и скажет: «Ты хорошо роешь, старый крот!»

Теперь еще раз посмотрим на своеобразие действия общественного закона, как далеко оно от фатального действия закона Ньютона. Если система, пишет Гегель, не в силах удержать противоборствующие силы в единстве, она распадается. Увы, коммунизм не является фатальной неизбежностью, вместо синтеза, возникновения нового может произойти и планетарная катастрофа. Смотрите фильм «Бегство мистера Мак-Кинли»! Разительное отличие от Дона Кихота Мигеля де Сервантеса Сааведра, не так ли. Ниже мы увидим, почему нужно не только смотреть художественные фильмы и читать рыцарские романы.

О ХАРАКТЕРЕ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Идеологи, перестроившиеся в лоне КПСС, такие, как Гавриил Попов, справедливо полагают, что царская Россия не была готова к социализму, в ней едва начал развиваться капитализм, нужна была эпоха его становления. Таким образом, то, что возникло в СССР, социализмом как строем, где царит самоуправление, не было. В этом пункте Попов и другие производят подтасовку, они утверждают, что социализм был, но это был придуманный Лениным бюрократический социализм (см. Б. Ихлов, «Уроки революции», Пермь, 2010).

Современные либералы, такие, как, например, Игорь Аверкиев, в отличие от идеологов, вышедших из лона КПСС, почитывавшие Маркса и Энгельса, рассуждают, как и Фукуяма, финалистски. Поскольку по своей сути СССР – капиталистическое государство, что стало явным после 1991-го- 1993-го годов, то и Октябрьская революция, происшедшая в полуфеодальной России, является не социалистической, а буржуазной. Фукуяма приводит мнение Кожева, согласно которому эта революция всего лишь послужила экономической модернизации, приблизившей отсталую Россию к либеральной демократии.

1. Воспроизведем схему еще раз.

Россия – отсталая аграрная полуфеодальная страна с многоукладной экономикой. Капитализм в ней едва начал развиваться. В 1905 г. в стране лишь 3 млн рабочих, к 1917-му – всего 15 млн. При неразвитом базисе невозможна надстройка более высокого, чем определяет базис, уровня. Из рабовладения нельзя перепрыгнуть в коммунизм. Не с чем прыгать. А главное – не с кем. Нужна стадия феодализма, затем капитализма. По Марксу невозможна социалистическая революция, пока не разовьются до конца все силы, которым капитализм дает простор. В первую очередь, это понимали большевики во главе с Лениным. Однако в 1903-м году на Брюссельско-Лондонском Съезде РСДРП произошел раскол на большевиков и меньшевиков. Меньшевики призывали к свержению царизма, установлению власти буржуазии и формированию из РСДРП «конструктивной оппозиции», большевики призывали к взятию власти, т.е. САМИМ СТАТЬ ПРАВЯЩЕЙ БУРЖУАЗИЕЙ, и к радикальным преобразованиям.

Значит ли это, что большевики перестали быть марксистами? Разумеется, нет. Большевики, указывая на диалектическое взаимодействие базиса и надстройки, предлагали схему, обратную марксовой: чтобы революционно преобразованная надстройка проросла в базис. Но даже большевики были поражены, когда Октябрьскую революцию Ленин окрестил социалистической. Слышите звон копья Дона Кихота? Нет? Подождите немного.

Конечно, одна из причин того, что революционно преобразованная надстройка не проросла в базис, является то, что большевики пришли к власти в отдельно взятой стране. По мысли Ленина, невозможно построение социализма в отдельно взятой стране, эту идею он, напомним, по воспоминаниям Скворцова-Степанова, называл мелкобуржуазным идеалом. Этот момент был отмечен в «Платформе российского политического объединения «Рабочий»» в 1990 году (подробнее – в «Уроки революции»).

Ленин полагал, что отсталая Россия, куда переместился центр мирового революционного движения, является слабым звеном в цепи империализма – в виду неразвитости буржуазии как класса. Государство не находилось в руках буржуазии, царизм мешал ей развиваться, но он был единственным ее защитником от рабочего класса. Достаточно вырвать это слабое звено, и вспыхнет мировая революция. Затем рабочий класс развитых стран придет на помощь отсталому рабочего классу России.

После краха Веймарской республики в Германии стало очевидно, что мировая революция откладывается на неопределенный срок. Ни одному здравомыслящему коммунисту, утверждает Ленин в 1918 году, не придет в голову отождествлять существующие экономические отношения в России с социалистическими. Левые коммунисты обвиняют Ленина, что вместо социализма он «строит» государственный капитализм. Шаг к госкапитализму, парирует Ленин, есть прогресс. Однако отказываться называть Октябрьскую революцию социалистической не собирается. В 1923 году ему приходится еще и оправдываться в отношении своего заявления о госкапитализме:

«Всегда, когда я писал о новой экономической политике, я цитировал свою статью 1918 года о государственном капитализме. (См. Сочинения, 5 изд., том 36, стр. 283-314. Ред.) Это вызывало не раз сомнения некоторых молодых товарищей. Но их сомнения направлялись преимущественно по адресу абстрактно-политическому.

Им казалось, что нельзя называть государственным капитализмом тот строй, при котором средства производства принадлежат рабочему классу и этому рабочему классу принадлежит государственная власть. Однако они не замечали, что у меня название «государственный капитализм» употреблялось: во-первых, для исторической связи нашей теперешней позиции с позицией в моей полемике против так называемых левых коммунистов, а также я уже тогда доказывал, что государственный капитализм был бы выше нашей современной экономики; для меня важно было установить преемственную связь обычного государственного капитализма с тем необычным, даже совсем необычным, государственным капитализмом, о котором я говорил, вводя читателя в новую экономическую политику. Во-вторых, для меня всегда была важна практическая цель. А практическая цель нашей новой экономической политики состояла в получении концессий; концессии уже несомненно были бы в наших условиях чистым типом государственного капитализма. Вот в каком виде представлялись для меня рассуждения о государственном капитализме.

Но есть еще одна сторона дела, при которой нам может понадобиться государственный капитализм или, по крайней мере, сопоставление с ним. Это вопрос о кооперации.

Несомненно, что кооперация в обстановке капиталистического государства является коллективным капиталистическим учреждением. Несомненно также, что в обстановке нашей теперешней экономической действительности, когда мы соединяем частнокапиталистические предприятия, - но не иначе, как на общественной земле, и не иначе, как под контролем государственной власти, принадлежащей рабочему классу, - с предприятиями последовательно-социалистического типа (и средства производства принадлежат государству, и земля, на которой стоит предприятие, и все предприятие в целом), то тут возникает вопрос еще о третьем виде предприятий, которые раньше не имели самостоятельности с точки зрения принципиального значения, именно: о предприятиях кооперативных. При частном капитализме предприятия кооперативные отличаются от предприятий капиталистических, как предприятия коллективные от предприятий частных. При государственном капитализме предприятия кооперативные отличаются от государственно-капиталистических, как предприятия частные, во-первых, и коллективные, во-вторых. При нашем существующем строе предприятия кооперативные отличаются от предприятий частнокапиталистических, как предприятия коллективные, но не отличаются от предприятий социалистических, если они основаны на земле, при средствах производства, принадлежащих государству, т. е. рабочему классу.» («О кооперации»)

Еще бы, как не оправдываться, если после недавних представлений многих большевиков об отмене денег сразу после революции - неожиданно в 1921 году на X Съезде партии исключительно под давлением Ленина вводят НЭП, разрешают частое предпринимательство! То есть, НЕ МОГУТ без него обойтись, без товарно-денежных отношений, без всё той же самой проклятой торговли и прибыльного интереса.

Только нужно после ленинских слов о средствах производства, которые принадлежат рабочему классу, вспомнить, как Ленин в своих последних письмах сожалел, что ситуация в России зависит от тонкого слоя партийных руководителей и предлагал разбавить его рабочими и сместить Сталина («Письмо к Съезду»). Троцкий в «Истории русской революции» также отмечает, что рабочий класс представляет собой хаотическую массу. Базис, базис неразвит!

Помимо того, что необходимые внешние условия построения социализма в России, мировая революция и помощь развитого западного пролетариата не состоялись, существуют еще два фактора.

Чтобы революционно преобразованная настройка не проросла в базис, нужно ее просто вырезать. Что и сделал Сталин. Один из организаторов революции Владимир Антонов-Овсеенко, один из основателей группы «Освобождение труда» Аксельрод, экономист Николай Баскаков; член РСДРП с 1907 года, председатель Уральского областного Совета Александр Белобородов; возглавивший штурм Перекопа маршал Василий Блюхер, начальник разведки РККА Ян Берзин; член РСДРП с 1906 г., член ЦИК и ВЦИК СССР Николай Бухарин; член РСДРП с 1906 г., член Московского комитета партии Илларион Мгеладзе, член Реввоенсовета Павел Дыбенко, секретарь Президиума ЦИК СССР Авель Енукидзе, Радек, Пятаков, Рыков, Крестинский, Преображенский, Серебряков, Муралов, Милютин, социал-демократ с 1889 г. Рязанов, Смилга, Сокольников, Томский, Угланов, Григорий Федоров, Влас Чубарь, Шляпников и многие другие – весь цвет партии. А сколько рядовых большевиков было уничтожено Сталиным. Причем он не ограничивался местными, казнил и польских, и венгерских, и австрийских и пр. коммунистов. А сколько большевиков было вынуждено бежать из страны.

Стандартная судебная практика тех лет – обвинения, основанные на признании обвиняемого. При этом суду не предоставлялись ни факты, ни документы, вообще вещественные доказательства. Только слова обвиняемого и тех, кто на него доносил. То есть, нарушалась презумпция невиновности, согласно которой обвиняемый не должен доказывать свою невиновность. Его вину должен доказать суд. Как раз этого-то и не было ни в одном из заседаний троек. Представьте, вашему соседу не понравилось ваше лицо. Он пишет донос, в котором обвиняет вас в шпионаже. Вы, разумеется, не в состоянии доказать обратное – ведь шпион на то и шпион, чтобы не было никаких зацепок. И вас ни за что расстреливают. Это и есть нарушение презумпции невиновности.

В результате получались совершенно нелепые обвинения. Так, на процессе так называемого Меньшевистского бюро РСДРП (Громан и др.) обвиняемым приписали, что они являлись агентами гестапо. Хотя гестапо вообще не имело зарубежной агентуры.

Идеологи сталинизма отвечают, что в 30-е годы шла классовая борьба, какая, мол, тут может быть презумпция невиновности (проф. ПГУ М. Г. Суслов). Странное заявление. Оно означает, что можно, прикрываясь классовой борьбой, убивать невинных. Во-вторых, уж если в гораздо более суровые для страны годы графине Паниной, своровавшей государственные деньги (факт налицо!), суд просто вынес общественное порицание, а генерала Краснова отпустили под честное слово не воевать с Советами, то зачем расстреливать в гораздо более спокойные 30-е?

Некоторые объясняют дело многочисленными заговорами. Но если после того, как стреляли в Ленина, не начались репрессии с нарушением презумпции невиновности, то зачем ее нарушать в 30-е?

Один ученый вышел из такого положения, можно сказать, показательно, чтобы всем было понятно, что сталинские тройки – уголовники, разумеется, вместе со Сталиным. Когда от него потребовали рассказать о его шпионской деятельности в пользу Великобритании, Германии и других стран, он поведал, как подписывал и передавал британской, германской и др. сторонам такие-то документы. Так и занесли в протокол. Получив срок, ученый принялся писать ходатайства о помиловании. И его освободили: дело в том, что все названные документы были переданы по соответствующим договорам между СССР и указанными странами…

Но почему же обвиняемые признавались в якобы совершенных ими злодеяниях? Разумеется, под пытками или под угрозой расправиться с близкими. Сегодня сталинисты утверждают, что сотрудники НКВД якобы никого не пытали. Один мой знакомый отсидел 18 лет в сталинских концлагерях. Он антисемит, его жена, Ребекка – еврейка. Сотрудники НКВД забивали мужа у нее на глазах.

В построениях сталинистов отсутствует важнейший в системе доказательств момент – мотив преступления. Нужно быть сумасшедшим, чтобы предположить, что те, кто делал революцию и возглавлял СССР, вдруг захотели стать агентами империализма, с которым они СОЗНАТЕЛЬНО боролись, рискуя жизнью. Как можно было обвинять тех, кто создавал Советскую власть, в том, что они борются с ней?

«Товарищ Сталин в своей телеграмме на имя Центрального комитета коммунистической партии Испании, на имя товарища Хосе Диас сказал, что «трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они, - сказал Товарищ Сталин, отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а – общее дело всего передового и прогрессивного человечества.»»

Как вы думаете, что это? А это судебная речь А. Я. Вышинского «Шпионаж и террор» по делу «параллельного» зиновьевскому антисоветского троцкистского центра, якобы организованного Пятаковым, Радеком, Сокольниковым и Серебряковым. Видали доказательную базу? А к чему это он, собственно? Вот к чему: «И я хочу просить вас, товарищи судьи, чтобы вы… также подошли к этому делу с точки зрения охраны интересов нашего государства, с точки зрения охраны интересов всего передового и прогрессивного человечества.» Для любого нормального человека ясно, что это демагогия. Но не для сталиниста.

«Этот (судебный, Б. И.) процесс, - говорит Вышинский, - показал и доказал, с каким тупым упорством, с каким змеиным хладнокровием, с какой расчетливостью профессиональных преступников троцкистские бандиты вели и ведут против СССР свою борьбу…» О ком это он?? О большевиках, создавших СССР.

Вот Вышинский в части «Как они боролись против Ленина» говорит, что Пятаков сделал своим помощником по химической промышленности врага Ратайчика, разоблаченного как врага народа с помощью такой же демагогии. Ратайчик стал начальником Главного управления химической промышленностью СССР. «Если бы у Пятакова не было никаких других преступлений, - говорит Вышинский, - то только за одно то, что он этого человека подпустил ближе одного километра к химической промышленности, его надо было привлечь к самой суровой ответственности.»

Но если к самой суровой – значит, расстрелять. Почему же Вышинский и не подумает потребовать расстрелять Сталина, подпустившего Ягоду и Ежова ближе, чем на километр, к человеческим жизням трудящихся страны Советов? Но если Ленин, против которого боролись большевики, создававшие Советскую власть и весьма логично названные Вышинским врагами Советской власти, пальцем их не тронул, как посмели какие-то там Сталин с Вышинским их записать во враги и судить?! Кто мог так поступить? Только враги большевизма. И что самое опасное - враги большевизма, прикрывающиеся большевизмом.

__________

Еще один внутренний фактор, помешавший возникновению социализма – базисный.

Устранить наемный характер труда резолюцией конференции или постановлением партии и правительства – можно. Но этот найм, а вместе с ним и капиталистический способ производства, т.е. способ соединения рабочей силы со средствами производства через продажу рабочей силы, немедленно восстановится вследствие СОДЕРЖАНИЯ труда рабочих, в котором доминирует абстрактный труд. В силу монотонного, отупляющего труда рабочие обязательно передоверят и управление заводом, и управление страной, а затем и «контроль снизу», эту важнейшую функцию Советской власти, госчиновнику. Вместо того, чтобы, по Ленину, сделать его исполнителем воли трудящихся. Поскольку управление есть отношение собственности, госчиновник по определению является капиталистом, что и стало, наконец, явным, в 1991-м – 1993-м гг. Рабочий класс без всякого крестьянства из своей собственной среды воссоздаст буржуазию. В СССР получилось еще хуже: из рабоче-крестьянской среды.

Ленин не предполагал, не мог предполагать, насколько доминирует абстрактный труд в промышленности развитых стран – ведь он был гуманитарий и физическим трудом не занимался. Он полагал, что даже в России рабочим – без высшего образования - вполне по силам контролировать госчиновника. Ни Ленин, никто иной, не мог бы предположить, что вследствие изменения содержания труда производство настолько усложнится, что даже огромный аппарат управления, такой, каким была КПСС, не будет в состоянии охватить всё его многообразие.

Фукуяма полагает, что именно этот фактор привел к распаду СССР. Он совершенно прав – но опоздал, т.к. об этом намного раньше писали советские политэкономы и философы, напр., Э. В. Никишина.

Однако Ленин четко знал, что длительное руководство даже самой распрекрасной партией невозможно – вследствие многообразия хозяйственных связей. Даже сто Марксов, говорил он, не в состоянии управлять экономикой, не то, что какая-то там КПСС. Необходимо самоуправление, и Ленин настойчиво его пропагандировал.

Фукуяма ограничивает это самоуправление инициативой частного предпринимателя. Маркс и Ленин доводят его до уровня рабочего, т.к. и для частного предпринимателя, монополиста, с производством не совладать без рабочих. Этот момент станет одним из главных в крахе капиталистической монополии и капитализма в целом (см. мою статью «Взбунтуйте город», «Взгляд», Пермь, 1996).

Но ни Ленин, ни его оппоненты не могли себе представить, что даже к 80-м годам прошлого столетия в СССР сохранится грубый ручной труд, он будет составлять свыше 50%, и ни о каком самоуправлении при таком положении дел говорить не придется.

Коммунизм – это бесклассовое общество. Где отсутствует не только буржуазия, но и рабочий класс. Т.е. тот класс, который не владеет средствами производства и, вследствие этого, вынужден продавать свою рабочую силу (характер труда). В таком положении рабочий класс оказывается вследствие того, что в его труде доминирует абстрактный труд (содержание труда). Старое общественное разделение труда на труд по степени доминирования абстрактного труда делит общество на классы. До тех пор, пока развитие капитализма не потребовало рабочего с высшим образованием, т.е. не вынудило капитал менять содержание труда рабочего, делать его более творческим и генерировать НОВЫЙ рабочий класс, способный контролировать госчиновника, говорить о социалистической революции не приходится. В СССР рабочий класс не то, чтобы не собирался отмирать – ему предстояло еще расти и расти, тем самым укрепляя государственный капитализм.

Понимая уровень рабочего класса, Ленин вводит НЭП, «строит» госкапитализм. Оставим на его совести то, что название «социалистическая» было оставлено для страны. Но что касается революции – почему она у Ленина остается социалистической в то время, когда мировая революция надолго отложена?

Марксист Ленин не мог не понимать, что ликвидация старого общественного разделения труда означает необходимость исчезновения рабочего класса – иначе рабочий класс из своей (в том числе) среды создаст новую буржуазию (как это и случилось в СССР). То есть, как писал Маркс, необходимо исчезновение монотонного отупляющего труда, такого труда, в котором доминирует труд абстрактный. Только после этого продукт труда сможет сбросить с себя товарную форму.

Чтобы это произошло, необходимо, чтобы в обществе вызрело требование устранения доминирования абстрактного труда. По сей день основные требования забастовок в мире – экономические, касаются более выгодных условий продажи рабочей силы. А должны нести основное требование ликвидировать отупляющий труд. Ведь потребовали же американские рабочие в конце 60-х ликвидации конвейерной системы! И отменили. И тем повысили производительность труда.

Т.е. новый рабочий класс должен осознать, до костей прочувствовать, что угнетение – это не только низкая зарплата. Угнетает сам труд. Что служит основой для отстранения от управления и что, в свою очередь, низводит рабочего на уровень винтика в механизме.

Не понимать этого марксист Ленин не мог. Тогда почему?

2. Да потому!

Сергей Кургинян полагает, что все революции – фря, уж лучше без них, но, попав в революционный водоворот, большевики во главе с Лениным поступили максимально оптимально. Просто некуда было деться, а что они там построили – неважно. Так вот, всё это – не так.

По той причине революцию Ленин назвал социалистической, по какой весь мир называет гражданскую войну в Англии в середине XVII в. буржуазной революцией. Оливер Кромвель вообще не знал, что совершает буржуазную революцию. Классиков марксизма-ленинизма еще к этому времени не существовало, чтобы вооружить его теоретически. Не знал он также, что будет реакция, что в Англию вернется королевская власть, в 1660 г. будет реставрирована монархия Стюартов. Но ведь победил! На некоторое время.

Участники крестьянской Жакерии, тем более, «плебейских» восстаний кроканов тоже не были обуреваемые освободительными идеями. Участники Фронды не могли подумать, что руководящие слои буржуазии, испугавшись подъема народных восстаний, предадут революцию. Те, кто штурмовал Бастилию 14 июля 1789 г., казнил Людовика XVI, не ведали, что будут Вандея, 9 термидора 1794-го, Директория, 18 брюмера 1799-го и возвышение Наполеона.

Капет XVI вообще был подкаблучник. За что неоднократно страдал. Любил слесарничать, не любил роскоши и, что самое удивительное на его месте, был честен. Пейн, может быть, прав, не стоило бы его казнить, он был способен не возглавить контрреволюцию и не стать ее знаменем, что, возможно, было бы только выгодным... Хотя легче всего из нашего далека давать советы. Ведь его женушка его была редкой сволочью, а её сестрица, неаполитанская королева - такая же, и кровожадная палачиха.

Потом будет Июльская революция 1830 года, окончательно свергнувшая Бурбонов. Но не знавшая, что в 1852-м республику похоронит Луи Бонапарт, Наполеон III. И еще революция 1848 года. Уже в то время появляются социалисты, Луи Блан, Араго, Ледрю Роллен, Флокон, Александр Альбер. Они тоже не в курсе, что Луи Блан будет куплен властями, перейдет к ним на службу.

Полтора столетия во Франции будут происходить буржуазные революции. Никто не скажет: «Зачем? Ведь уже не получилось.»

Ледрю Ролен в феврале 1871 года еще войдет в правительство Тьера – вместе с Виктором Гюго. Престарелый якобинец Делеклюз даже войдет вместе с трусливым теоретиком Феликсом Пиа в Центральный Комитет. Что они тогда писали! Что у них нет ни теоретического журнала, ни времени, чтобы осмыслить происходящее. Но Маркс посчитал парижскую Коммуну первым опытом диктатуры пролетариата. Маркс так назвал эту революцию 1871 года. Назвал именно так, а не иначе, хотя в событиях принимали участие сохранившиеся якобинцы, радикальные демократы, анархисты, бланкисты, социалисты и… армия. Да, были еще булочники, фонарщики, всяческие ремесленники (см., напр., книгу Лаврова). А вот промышленный пролетариат, в отличие от 1848 года, в событиях не участвовал!

Первая в мире капиталистическая страна, Нидерланды, произошла вообще без революции, а в ходе войны за независимость от Испании на рубеже XVI – XVII вв., после обретения независимости это была уже развитая капиталистическая страна, причем далеко не аграрная. При этом страна оставалась фактически монархией, правил ей штатгальтер, чья должность передавалась по наследству в Оранском доме. А вот ограничивал его власть… финансист, великий пенсионарий, зам. штатгельтера по Госсовету, возглавлявшему финансовое ведомство.

Отметим, что все революции без изъятия происходили в условиях либо внешней, либо гражданской войны.

Теперь вы поняли? Революционная ситуация закономерно случается не один, а несколько раз, ЗАРАНЕЕ. Подобно тому, как во время грозы перед основным электрическим импульсом путь ему пролагает малый заряд – «бегущий лидер». (Фридрих Вольф раскритиковал учение о неизменности видов в 1759 г., за столетие да Чарльза Дарвина, Майкл Фарадей высказал предположение об электромагнитной природе света задолго до появления уравнений Майкельсона, и т.д.) Таким образом, Октябрьская революция в России – всего лишь начало ряда социалистических революций, она была исторически необходима, и поражение ее (контрреформация, реставрация) было вполне закономерным. И состоялось вовсе не в 1991-м – 1993-м годах, а много раньше, когда в СССР утвердилась неограниченная ничем деспотия Сталина. К чему это привело – известно. Это современное состояние России, с абсолютно пассивным, не имеющим традиции протестовать и что-либо контролировать рабочими классом и полным отсутствием квалифицированных управленческих кадров.

Теперь вернемся к тому, что после Октябрьской социалистической революции в России назревал государственный капитализм. Кто-то прекрасно видел весь негатив, который он в себе несет. Это и рост производственной обезлички (Замятин, «Мы»), это и обезличка вследствие централизации финансового капитала и концентрации труда (Мандельштам, «Мы живем, под собою не чуя страны…»). Это «Котлован», «Чевенгур» Платонова. Они писали о том, что видели – о всей грязи, абсурдности государственно-капиталистических отношений в СССР, о жертвах: «… когда, обезумев от муки, шли уже осужденных полки…» Сегодня буржуазия делает из противников государственного капитализма противников того, чего в СССР никогда не было – социализма. Как заметила Юнна Мориц в отношении того, что творят современные идеологи с советской и русской литературой: «Лежит милая в гробу, я пристроился – гребу, нравится – не нравится, терпи, моя красавица!» Хуже: буржуазия присвоила себе критику сталинизма. Мы это видим на примере Млечина, Сванидзе.

Другие, как Маяковский, Алексей Толстой, Валентин Катаев и другие – точно так же не могли не видеть мрачную сторону развития капитализма в СССР, но, подобно Мандевилю, полагали, что эта мрачная сторона не просто неизбежна, а нужна. Как нужно, чтобы убийство невинного человека признали законным только из-за того, чтобы на власть не легло пятно (Пильняк, «Шоколад»).

Таким образом, история - это, разумеется, не равномерная эволюция, не линейный постепенный рост, как полагал Кондорсе. Но и не однозначная (точнее, двузначная) диалектика Гегеля. Помимо разведенных в полюсы противоположностей в каждой революционной ситуации наличествует внеположенное. Которое изначально лишь участвует на стороне одной из противоположностей, а в последующие кризисы само становится стороной противоречия.

То есть, если же трудящиеся будут пассивно созерцать, как на них накатываются катастрофы одна за другой, «окончательная» революционная ситуация вообще может не состояться.

3.

В научном, особо физическом сообществе есть тенденция к офизичиванию общественных процессов. Например, к физико-математическим построениям наилучшего устройства общества или прогнозу с позиций технократа. Так, представленный на сайте «Методолог» материал А. Захарова, который он докладывал в 1983 году преподавателям МОИТТ ()Московского общественного института технического творчества), вполне соответствует данной тенденции.

«Постоянно расширяемый базис производительных сил, все более полная разработка составляющих его факторов, - утверждает Захаров, - приводит к ускорению темпов технического прогресса. Если первая фаза, первобытнообщинное общество, по-видимому, составляла несколько сотен тысяч лет, то рабовладение, охватывает период от 4 - 8 тыс. лет до нашей эры, до конца первого тысячелетия, феодализм – до 17 - 18 веков. Этапу машинного производства не более 250 лет, а он уже переходит в следующий. Существуют оценки, говорящие о том, что каждый базовый фактор, порождая новую эпоху в развитии производительных сил, приводил к приросту производительности примерно на 400 %. При этом каждая следующая эпоха была значительно короче предыдущей. Мы исходим из того, что сроки действия следующих коренных факторов, будут все более сжиматься.

Какие же временные отрезки будут занимать грядущие (остающиеся) эпохи развития производительных сил? Учитывая прогрессирующее сокращение сроков перехода от этапа к этапу можно считать, что наука как генеральный фактор в сумме будет действовать порядка 40 - 50 лет (и этот срок уже начался в шестидесятые годы). Науки об обучении, о повышении творческого кпд – в течение последующих 20-30 лет. Этика – 10 - 20 лет. Философия завершает этот список и для философии я не могу найти фактор, останавливающий ее господство. Следовательно, окончание эпохи производящего общества и начало новой эпохи можно отнести к 2050 - 2070 годам.

Если учесть затормаживающее действие на истинный прогресс человечества издержек соревнования двух систем, то есть затрат на военную технику, то этот срок составит 2050 – 2100 годы.»

Отметим, что об ускорении прогресса, о сжатии временных отрезков эпох писал еще Б. Поршнев («О начале человеческой истории»). Захаров пытался исходить из работ Маркса и Энгельса, но у него это плохо получилось, он неверно понял, что Маркс имеет в виду под трудом живым и трудом овеществленным, хотя это так просто.

«Процесс производства перестал быть процессом труда в том смысле, что труд перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним единого начала. Наоборот, труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный по множеству точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой существует не в живых рабочих, а живой (активной) системе машин, выступающей по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего в противовес ему, как могущественный организм. В системе машин овеществленный труд противостоит живому труду в самом процессе труда как господствующая над ним сила…» (К.М. Ф.Э. Соч. т. 46, ч. II, с. 204)

Овеществленный – это значит не «через машину», а труд, воплотившийся из частных трудов в цельный продукт труда.

Захаров лишь взял верный посыл о подчинении человека общественному производству и в качестве неизбежного выхода в царство свободы создал модель общества из людей-одиночек, которые используют некую гигантскую производственную базу, каждый по своему усмотрению. Такое царство свободы, по Захарову, должно случиться – будут революции или нет, неважно – в период с 2050 по 2100 годы. Чудно, но идею или прогноз об одиночках-творцах Захаров высказал намного раньше, чем Ж. Ж. Аттали заговорил о грядущем номадизме (кочевничестве в айфоном и электронной картой в лапах).

Нас же с вами интересует то, что Захаров «подогнал» материальный базис новой эпохи к определенной дате.

После кризиса 2008-2009 гг., причиной которого стал безмерно раздутый сектор мировой, в первую очередь, североамериканской экономики, трудно себе представить, что если человечество умудрится спокойно дожить до этого периода, то в 2050 – 2100 гг. явно случатся глобальные потрясения.

Захаров неточно ограничивает общественно-экономические формации. Если иметь в виду машинное производство, оно гораздо старше отмеченного. Если говорить о капитализме, ему уже полтысячелетия.

А именно. Началом капитализма нужно полагать отнюдь не первые буржуазные революции. И даже не тот период, когда рабочая сила становится товаром на уровне всеобщего. Маркс, когда давал определение капитализма, исходил из возникновения качественно нового товара - рабочей силы. И иного способа соединения ее со средствами производства – путем найма, посредством буржуазии. Но для того, чтобы это случилось, необходим сам это класс, чтобы он наличествовал ДО ТОГО.

«Согласно мнению некоторых историков, современный капитализм берет свое начало в «кризисе 14-го столетия», в конфликте между землевладельцами-аристократами и сельскохозяйственными производителями, серфами.» Как пишется в Wikipedia, the free encyclopedia (“History of capitalism”), сельское хозяйство достигло своего технологического предела и перестало расти, требовало «технологических инноваций». С другой стороны – плохая погода в 1315-м – 1317-м, демографический кризис, «Черная смерть» 1348-м – 1350-м… Это привело, мягко отмечается в Свободной Энциклопедии, к использованию земли как пастбищ для овец. Торговля шерстью, возникновение торговых связей, цитирует без всякого смущения The Free Encyclopedia Карла Маркса, привели к концу отношений между лордами и серфами и к разделу общества на иные классы. Этот период до XVII в., торговый капитализм, меркантилизм, Маркс охарактеризовал как предысторию капитализма. А мы добавим цитатой из Маркса, отсутствующей в Энциклопедии: овцы вытеснили людей. Что и привело к гигантскому скачку смертности.

Возникновение торгового сословия как класса-для-себя, в котором уже вызрели единые интересы, произошло как раз в XV веке, полтысячелетия назад. В этот период короли уже зависели от денежных мешков, у них у самих не было денег вести войны. Конечно, они могли упрятать ростовщика за решетку. Но уже существовал негласный, вызревший в обществе закон, запрещавший им это.

Еще раз: именно торговля начала развивать производство, рабочая сила становится товаром лишь как венец этого процесса. Поэтому продолжительность эпохи капитализма нужно отсчитывать именно с середины XV века.

Очевидно также, что связность обществ по мере перехода от формации от формации возрастает от нуля к полной взаимозависимости (глобализация). Заметим любопытно-непонятную штуку: если взять логарифмический масштаб, то получится, что возраст первобытно-общинного строя примерно = 5, рабовладения – 4, феодализма – 3. Значит, если существуют некие законы, которые генерируют данную последовательность, длительность эпохи капитализма не должна превышать 2. То есть, максимум – до 2050 года, почти как у Захарова… Смешно, конечно, но вот так вот…

Разумеется, есть объективные законы, дающие такую нелинейность: 1) научно-технический прогресс и 2) растущая связность обществ, в том числе благодаря НТП (глобализация). Разбрасывает последнюю растущая опять же из-за НТП сложность общественных институтов, разобщенность трудящихся. Допустим, что наша смешная логарифмическая нелинейность имеет право на жизнь. Что же за цифрой 2? Естественно, 1. Т.е. период не более 50 лет. Это период можно трактовать как время действия НОВОГО рабочего класса, период диктатуры пролетариата и отмирания государства.

И первый звонок прозвучал в 2008 году, когда после российско-грузинской войны обрушились цены на нефть. Банковский кризис, который вначале затронул лишь один из банков ФРС, «Lehman Brothers», охватил всю банковскую систему, державшуюся не дорогой нефти. Руководители финансовых институтов заговорили о виновных, которые, как выразился бывший председатель руководитель Федеральной службы по финансовым рынкам Олег Вьюгин, «излишне опирались на кредитное плечо». На самом деле невозврат кредитов, отказ банков кредитовать строительные и иные фирмы, обрушение рынка жилья и т.д. - лишь следствие разрастания спекулятивного сектора. Если в США вещное производство составляет лишь 20%, 80% - спекулятивный сектор, государсмтвенный долг составляет 14 трлн. долл., а совокупный внешний долг – 370 трлн. долл., это не может кончится миром.

Пол Крейг Робертс, заместитель министра финансов в администрации Рональда Рейгана, которого сам Рейган называл «истинным отцом рейганомики», постоянный автор The American Conservative, Counterpunch и Antiwar.com, уверен: «В ближайшие два года – это как минимум! – расходная часть американского бюджета будет превышать доходную в два, если не более, раза. Естественно, это потребует внешних заимствований. Только вот дефицит бюджета таких масштабов нельзя профинансировать лишь за счет внешних заимствований. Остаются два пути. Во-первых, воспользоваться нисходящей динамикой на мировых фондовых рынках и наводнить их пока еще сравнительно безопасными облигациями госзайма США. Во-вторых – Федеральная резервная система (ФРС) финансирует дефицит государственного бюджета за счет монетизации государственного долга. В первом случае виды на будущее для экономики будут, понятно, совсем мрачными. Это, пожалуй, слишком даже для администрации Барака Обамы. Во втором – миру гарантированно грозит долларовая инфляция. Скорее всего, именно такой метод и будет востребован. Это может привести к массовому сбросу американской валюты, и тогда США не смогут финансировать дефицит своего торгового баланса. Правительство США отрицает саму возможность подобных рисков, так что обсудить их на встрече Большой двадцатки не удастся. Бюрократия и экспертное сообщество США верят: ликвидность американских фондовых рынков такова, что остальной мир будет финансировать дефицит госбюджета США до бесконечности. Основная масса американских экономистов убеждена, что для преодоления кризиса необходимо, прежде всего, наращивать государственные расходы и увеличивать денежную массу. Германия не согласна с этим англо-американским «расходным методом», а Россия – с мнением Соединенных Штатов, согласно которому доллар должен остаться единственной мировой резервной валютой. Решение отменить минимальные требования к капиталу со стороны инвестиционных банков, принятое в 2004 году, было большой ошибкой. Отмена регуляции деривативов в 2000 году была другой серьезной ошибкой. Эти ошибки были совершены, потому что, по моему мнению, экономисты смогли убедить власти в том, что они сумели разработать новые математические модели по управлению рисками, позволяющие сделать эти шаги. Время показало, что это не так.

Робертс неточен: финансовые спекулятивные «пузыри» возникли не по причине «ошибок». Буржуа вынесли производства за границы Штатов ради прибыли. Был период, когда кризисы, неизбежные при капитализме, как болезнь, были «загнаны внутрь» - путем страховки рисков, хеджирования. Однако само хеджирование стало прибыльным бизнесом. Отсюда и спекулятивные «пузыри». Выясняется, что кризисы капитализма неизбежны. Финансовый капитал больше не в состоянии подчинять себе капитал промышленный, бьет час торгового капитализма, меркантилизма, всего спекулятивного класса в целом. На первый план выступает не «постиндустриальный», а именно индустриальный, пусть модернизированный капитал – вместе с рабочим классом.

Невозможно предсказать, сколько еще революционных ситуаций сложится к тому времени, когда на планете вызреет переход к социализму. Важно лишь, это вызревание происходит не только по мере того, как наука становится производительной силой, и капиталистическое производство начинает требовать по максимуму участия в производстве своего могильщика, нового рабочего класса с высшим образованием. Но и благодаря активности современного рабочего класса. Конечно, нельзя сводит общее к особенному, развитие обусловливать лишь классовой борьбой (или внутриклассовой, конкуренцией). В то же время классовую борьбу – как и научно-технический прогресс - невозможно исключить из списка двигателей развития общества. В первую очередь в тот период, когда отжившие производственные отношения начинают этот прогресс ограничивать.

Пермь, апрель 2011

Автор благодарит Е. В. Куклину за помощь в работе.